|
Они условились встретиться на следующий день, причем негоциант должен был перед тем назначить мне время, чтобы я снова принесла ему свои драгоценности на предмет продажи. «А впрочем, – предложил он, – я пойду дальше того; я предложу ей оставить драгоценности – у меня, якобы для того, чтобы показать их другому покупателю, который, мол, даст за них больше». – «Правильно, – сказал еврей. – А уж я позабочусь о том, чтобы она больше их никогда не увидела. Либо, – продолжал он, – мы у нее их заберем именем закона, либо она сама будет рада уступить их нам, лишь бы избавиться от пыток, какие ей будут грозить». На все предложения, какие выдвигал еврей, купец отвечал согласием, и они условились наутро встретиться вновь, меж тем, как негоциант должен был уговорить меня оставить драгоценности и прийти в четыре часа пополудни следующего, дня, сказав, что поможет мне их выгодно продать. На этом они и расстались. Однако, возмущенный варварским замыслом еврея, честный голландец тотчас мне все пересказал. – А теперь, сударыня, – заключил он свой рассказ, – вам следует как можно скорее принять какое нибудь решение. Я сказала ему, что если бы я была уверена в добросовестности правосудия, я бы не опасалась козней этого негодяя, но мне неведомо, как такие дела решаются во Франции. Главное, что меня беспокоит, сказала я ему, это как доказать суду, что я в самом деле являлась женой покойного, ибо венчались мы в Англии, и притом в довольно глухом месте Англии, а главное, мне было бы трудно представить свидетелей, ибо венчались мы тайно. – Это бы все ничего сударыня, – возразил он. – Но вас ведь будут также допрашивать по поводу смерти вашего мужа. – Ну, нет, – ответила я. – По этому делу никто не вправе меня в чем либо обвинять. Во всяком случае в Англии, – прибавила я, – если бы кто и осмелился учинить человеку подобное оскорбление, то от него потребовали бы представить доказательства , либо веские причины, дающие повод к подозрению. Что муж мой был убит, это известно всем: но что он был также и ограблен и что именно у него взяли, этого никто; не может знать, даже я сама. Да и почему меня никто не допросил тогда же? Ведь я все время после гибели мужа жила в Париже, открыто, ни от кого не таясь, и ни одна душа до сих пор не дерзнула высказать относительно меня подобное подозрение. – Я то, разумеется, не сомневаюсь в вас нисколько, – сказал негоциант. – Но поскольку мы имеем дело с таким негодяем, что мы можем сказать? Ведь ему ничего не стоит присягнуть в чем угодно. А что, как он объявит под присягою, будто ему точно известно, что в день, когда ваш муж отправился в Версаль, он взял с собой именно те камни, что вы мне принесли, что убитый показывал их ему, дабы оценить их и посоветоваться, сколько запросить за них у принца ***ского? – Уж коли на то пошло, – возразила я, – он с таким же успехом, если найдет нужным, может присягнуть, что я убила собственного мужа! – Это верно, – согласился негоциант. – И если бы он в этом присягнул, вас бы ничто не спасло. Впрочем, – прибавил он, – я знаю, каковы его ближайшие намерения: он намерен сперва упрятать вас в Шатле , чтобы придать своим подозрениям больше весу, затем, по возможности, вырвать драгоценности из ваших рук и в последнюю минуту, если вы добровольно согласитесь от них отказаться, прекратить дело за неимением улик. Итак, я предлагаю вам подумать, как всего этого избежать. – Увы, сударь, – сказала я. – Вся беда в том, что у меня нет ни времени взвесить свое положение, ни человека, к которому я могла бы обратиться за советом. И вот, оказывается, что жизнь всякого человека зависит от милости наглеца, который не остановится перед тем, чтобы, прибегнув к ложной присяге, загубить невинную душу. Но неужели, сударь, – продолжала я, – здешнее правосудие таково, что, покуда я буду находиться под следствием, этому негодяю дозволят завладеть моим имуществом и прибрать к рукам мои драгоценности? – Не знаю, сударыня, – отвечал он, – как в таком случае обернется дело. |
