– Они там ничего не сломают? – забеспокоилась Рани.

– Надеюсь, что нет.

Обогнув дом, он сразу увидел Ходжеса: помахивая полотенцем, тот раздувал угли в жаровне. Если десять лет назад он был просто плотным крепышом с белыми, будто выгоревшими на солнце волосами, то теперь раздобрел, раздался вширь и небольшое брюшко уже нависало над застиранными джинсами. Судя по благодушной физиономии он был вполне удовлетворен жизнью – довольство читалось в каждой черточке его раскрасневшегося лица.

– Дик, старина! – Ходжес забросил полотенце на плечо и пошел навстречу, протягивая руку, – наконец‑то выбрался к старому приятелю.

От травмы, после которой Ходжес ушел из разведки, у него осталась легкая хромота. В принципе, ее можно было устранить заменив сустав на искусственный, но это все равно не помогло бы ему остаться полевым агентом. Любое искусственное включение мгновенно засвечивалось на любых, даже самых примитивных сканнерах (еще бы – они как раз и разрабатывались в том числе и для обнаружения всяких искусственных включений в человеческие органы типа вживленных бомб, встроенных лучевиков либо всяких иных неприятных штучек). А поскольку контора работала с чрезвычайно серьезными клиентами, Кейт сразу же приобретал стопроцентную узнаваемость, что однозначно ставило крест на карьере полевого агента. Так что Ходжес заявил, что он отказывается от операции, поскольку хочет «оставить память», да и в конторе оставаться не желает – скучно ему, видите ли. И ушел.

– Привет, Кейт, – Сандерс пожал крепкую ладонь, протянул бутылку вина, – ты, значит, старый приятель, а я, значит, старый шпион?

– Ты стесняешься своей работы? – удивился Ходжес.

– Нет, но стараюсь ее не афишировать.

– Здесь можно, – немного самодовольно похвалился Кейт.

– Но не при детях.

Ходжес почесал затылок.

– Пожалуй, ты прав. Придется придумать какую‑нибудь сказку насчет тебя.

Возле жаровни стоял деревянный стол, который, судя по неровностям и шероховатостям, изготовил сам хозяин. Мужчины перешли поближе к огню, чтобы не упустить мясо, а Рани стала расставлять приборы. Девочка вертелась возле нее, пытаясь помочь.

– Давно женился? – негромко спросил Сандерс, уже прикинув, что мальчишкам не более четырех, а девочке трех лет.

– Шесть лет как, – ответил Кейт со спокойной гордостью человека, который гордится семьей и домом.

– А как же твои выпады в сторону женщин вообще и брака в частности?

– Ну, во первых это было сказано относительно женщин, воспитанных в Содружестве, при «проклятой демократии», – Кейт подмигнул, – сам знаешь – борьба за свои права довела их до того, что мужики просто шарахаются, опасаясь, что их обвинят в сексуальном домогательстве. Эмансипация вышла на новый уровень – теперь с женщиной без последствий может флиртовать только женщина. А вдобавок проклятая политкорректность. Впечатление такое, что мужчины стали козлами отпущения за все грехи человечества. Предупреждаю тебя, если мы, мужики не начнем бороться за свои права, скоро у женщины нельзя будет спросить, который час – засудят за попытку изнасилования.

– Свои часы иметь надо, – хохотнул Сандерс, – стало быть, ты не изменился. А Рани что?

– Так она с Мадраса. Они там еще не успели вступить на путь прогресса, который ведет нас к концу общества. Семь лет назад я был там в командировке, познакомился и сразу женился. И ни о чем не жалею. Если ты мужик – решения принимаешь ты, ты и отвечаешь за последствия.

– Прогресс ведет к концу общества… – задумчиво повторил Сандерс, – это что‑то новое.