— Ах это. Да… — Я подбираю слова. — Это не очень… — В ее оправдание могу сказать, что я тоже была шокирована. Сначала.

— Это все равно что на скотном дворе.

— Ну, не столь грязно, конечно.

Энн игнорирует мою шутку.

— Он смеется, когда выпускает воздух.

— Думаю, они все такие. Я имею в виду мужчин. Мои братья считают, что это самая забавная шутка на свете. — Я начинаю сердиться. — Послушай, Энн, тебе не кажется, что ты излишне чувствительна? Он любит тебя. Все это делают. И пукают, и занимаются… спальными утехами.

— Я надеялась, что ты поймешь. — Она снова разглаживает безупречно гладкие лайковые перчатки.

Я неэлегантно фыркаю. Как ни странно это может показаться, я завидую ей. Ей не приходится иметь дело с внебрачными детьми, отвергнутыми любовницами, с мужчиной, который едва говорит с ней и не хотел жениться на ней. Проще говоря, муж Энн ее обожает, а мой муж учит меня непристойностям. И все же она несчастна, а я — нет. Не могу сказать, что купаюсь в непрерывном безграничном счастье, но я вполне преуспеваю, и мне удивительно, что Энн любит мужа, однако не может вынести его общество в постели. Тогда как мы с Шадом в основном безразличны друг другу везде, кроме спальни. Я беру подругу за руку.

— Энн, возможно, тебе нужно поговорить с Бирсфордом. Я знаю, он хороший человек и хочет иметь наследника, поэтому… Энн, разве ты не хочешь иметь ребенка?

Ее реакция меня удивила. Энн, выдернув руку, вскочила.

— Как ты узнала?

Я озадачена:

— Что?

— Запри дверь! — истерично шепчет она.

— А если нам понадобится уголь? Хорошо-хорошо. — Моя лучшая подруга явно помешалась на почве чрезмерных интимных требований Бирсфорда. (Подумать только, через день! Наверное, с Шадом что-то не так. И со мной тоже).

Отпустив лакея и заперев дверь, я прошу Энн объяснить.

Она не садится. Сжав кулаки, она расхаживает по комнате. Я встревожена. Жаль, что мы не в большой гостиной, там я могла бы предложить ей бренди.

— Я впервые попала в ваш дом после смерти моих родителей.

Я киваю.

— Но я жила не с ними.

— Я рада, иначе ты, несомненно, подцепила бы гнилую лихорадку. — Я не понимаю, что Энн пытается мне сказать, но стараюсь говорить сочувственно. — Я помню, какая ты была печальная.

— Я служила экономкой у моего дяди Падджетта, дальнего родственника, чье состояние и унаследовала. — Это тоже мне известно. — Когда я была там, я… я родила ребенка.

Я ошеломлена.

— Но, Энн, почему ты мне не сказала? Почему…

— Я не хотела, чтобы ты скверно думала обо мне. Скажи, что ты так не думаешь, пожалуйста.

— Конечно, нет. Я… ммм… я удивлена. Я…

У Энн на лице такое отчаяние, что я не знаю, что делать. Я боюсь обнять ее, и не уверена, что она этого хочет. Надеюсь, лицо не выдает мои чувства. Я потрясена, что у женщины хорошего происхождения оказался такой опыт, хотя, возможно, это случается гораздо чаще, чем об этом говорят. Я не знаю, что сказать. У меня на языке вертится масса вопросов: что случилось с ребенком (надеюсь, он не умер, хотя многие сказали бы, что так было бы лучше для всех), кто отец?

— Опережая твой вопрос, отвечу: джентльмен умыл руки. Он не женился бы на мне. Обещай, что никогда не будешь спрашивать о нем.

— Но… — Ужасно бессердечный тип. — Хорошо, обещаю.

— Дядя Падджетт оставил деньги, чтобы поддержать ребенка. Он был самым щедрым и благородным из мужчин.