— Ну уж нет, — сказал Эйс и добавил «сэр», так непринужденно, что никто бы не догадался, с каким трудом далось ему это слово. — Мы уж как-нибудь найдем, чем занять вечер пятницы.

— Еще бы, — хмыкнул Хеннесси. Он очень подозревал, что Эйс пошел по стопам своего старшего братца, который разгуливал в остроносых черных ботинках и с полными карманами фальшивых документов. У него, небось, сейчас охлаждалось в ручье за зданием несколько бутылок пива. — Не сомневаюсь.

Половина лужайки, которую Хеннесси подстриг, уже успела зарасти, как будто ее и не трогали. Остановившись на подъездной дорожке, он запрокинул голову, глядя на трубу. Вороны принялись перекликаться, потом подобрались к краю гнезда и уставились на него. Хеннесси пришлось трижды нажимать на стартер, прежде чем газонокосилка завелась, но в конце концов мотор взревел, и перепуганные вороны с криком взвились в небо. На стрижку лужайки перед домом у Хеннесси ушел почти час. Поначалу птицы забрасывали его камнями, но потом сдались и вернулись обратно в гнездо; пока он трудился, они не сводили с него настороженных глаз.

Нельзя сказать, чтобы работа была сделана на совесть, впрочем, лужайка приобрела вполне приличный вид, хотя местами остались неровности. Маккарти собирался показывать дом по вечерам, а сумерки скрадывают многие недостатки. Хеннесси весь взмок, он стащил с себя рубаху и утерся ею, потом открыл сетчатые ворота и вкатил косилку на задний двор. Задержался он лишь на миг — взглянуть на виноград. В августе виноградные гроздья всегда наливались сизым соком, только в этом году некому было их собирать, и они осыпались на землю переспелыми кучками. Начинало смеркаться, и Хеннесси приходилось напрягать зрение; следовало поторопиться, если он хотел закончить с лужайкой сегодня. Он работал без передыху: ребятишки с Кедровой улицы уснули под рев его газонокосилки, зато соседи наконец смогли распахнуть окна в своих домах, радуясь, что удушливый запах, исходивший от дома Оливейры, сменился, пусть даже и на время, терпким ароматом свежескошенной травы, от которого перехватывало горло и сразу становилось понятно, до чего же здорово здесь жить.

В такие вечера, когда дети были уложены в постели, городок, точно сетью, накрывало ощущение безопасности. Здесь не запирали ни окна, ни двери. Мерно гудели холодильники, с небес мерцали звезды. С утра шум Южного шоссе мог поднять с постели кого угодно, но по ночам он превращался в едва слышный шорох шин, под который так сладко засыпали ребятишки, укрытые одеялами в белоснежных пододеяльниках. Летние ночи здесь были длиннее, чем в прочих местах. И цикады стрекотали протяжнее, а малыши, свалившись во сне с постели, не просыпались, а аккуратно закатывались под кровать, не выпуская из рук плюшевых медведей.

В лунном свете даже сейчас, шесть лет спустя, все вокруг казалось новеньким: коробки для ланча и велосипеды, кресла и спальные гарнитуры, машины перед домами и качели во дворах, даже в асфальте нигде не было ни трещинки. Когда картофельные поля нарезали на участки и строители утюжили бульдозерами песчаную землю, светлячки были так озадачены, что однажды ночью снялись и улетели прочь сияющим облаком. Однако в этом году они появились вновь и задержались на необычайно долгое время, порхая в розовых кустах и ветвях диких яблонь. Никто из ребятишек, выросших здесь и даже переехавших сюда из квартир в Бруклине или Квинсе, никогда прежде не видал живого светлячка, однако же все они мгновенно сообразили, что делать, как будто появились на свет с этим знанием. Они бросились по домам за пустыми банками и посадили туда пойманных светлячков. Под кроватью у каждого был припрятан мерцающий шар из зеленого стекла, не угасавший до самого утра. «Спокойной ночи», — желали этим детям родители по вечерам, и все ночи проходили спокойно. Приятных сновидений, говорили им, и сновидения неизменно были таковыми. Если у кого-нибудь в шкафу или под ветвями катальпы появлялись чудовища, малыши помалкивали о них, ничего не рассказывали ни родителям, ни друзьям.