Моя мать и жена очень к ней прониклись и проявляли о ней особую заботу. Мои сестры также любили общаться с ней; они находили ее очаровательной и хорошо воспитанной. Со своей стороны моя наложница прилагала все усилия, чтобы быть им полезной, превосходя своим усердием даже служанок. Она сама готовила чай для моей матери и жены, очищала для них фрукты и выполняла их самые мелкие прихоти. Летом и зимой она прислуживала за столом и не присаживалась к еде, если ее только к этому не принуждали. Но и тогда она была готова вскочить и прислуживать другим, как и ранее.
Когда два моих сына, которых я обучал, не проявляли должного усердия в своих занятиях, и я собирался их выпороть, она присаживалась рядом с ними, чтобы проверить их домашние задания; она не успокаивалась, пока они не выполняли своих заданий, даже если на это уходил целый вечер.
Вскоре она стала принимать участие в литературных делах мужа, переписывая для него тексты и приводя в порядок его книги и рукописи. Разумеется, она обладала поэтическим дарованием, и часто они проводили вечера вместе, занимаясь комментированием сочинений поэтов эпохи Тан и обсуждая смысл трудных мест. Она забавлялась, выискивая в старых сочинениях любые упоминания о женских облачениях, украшениях, о танцах и песенках — и даже написала короткий трактат, озаглавленный «Лянь янь» («Изящность приданого»).
Это блаженство не могло продолжаться долго. Из-за ухудшающейся военной ситуации семья Мао была вынуждена переезжать с места на место. В таких обстоятельствах Дун Сяо-вань проявила себя как энергичная и практичная женщина, удачно подготавливая все необходимое для путешествий; долгие недели она ухаживала за Мао Сяном, который в дороге заболел. Однажды в разгар суровой зимы им пришлось скрываться в пустом доме в безлюдном городе, где постоянно происходили боевые действия. Они не могли отправиться дальше, потому что Мао был серьезно болен.
Я вспоминаю, как моя болезнь усиливалась и я по ночам не мог спать; снаружи завывал ветер. Ежедневно в городе убивали сотни людей. Глухой ночью я слышал через разбитые окна, как их призраки вопят на улицах; это напоминало непрекращающееся жужжание насекомых или свист стрел. Когда мои домашние, устав от холода и голода, наконец засыпали, я продолжал сидеть на своей кровати, и моя наложница поддерживала меня. Она с силой прижимала мои руки к своей груди, пока мы прислушивались к нечеловеческим крикам, доносившимся с улицы. Всхлипывая, она говорила: «Вот уже четыре года, как я с тобой. Все дни проводила рядом с тобой и научилась ценить твою щедрость: ты никогда не бываешь низким, даже в мелочах. Мне известны и твои недостатки, но я их понимаю и знаю их причины. Я люблю твое сердце сильнее, чем твое тело, притом что ты красив. Я убеждена, что в конечном счете Небо будет к нам благосклонно. А может быть, жизнь человеческая — чистая случайность, и что мы узнали бы, если бы смогли положить конец нынешним трудностям? Но если мы сможем выбраться из этого живыми, то отринем все заботы этого мира и будем жить вместе, занимаясь только теми делами, которые действительно имеют смысл. Никогда же не забывай слов, которые я тебе сейчас говорю!» Увы! я никогда не смог в этой жизни отплатить ей любовью за любовь.
Они прожили вместе девять лет. Здоровье ее всегда было хрупким, и она умерла в возрасте двадцати шести лет, вероятно от чахотки. Поскольку она стала наложницей Мао Сяна в возрасте семнадцати лет и, по ее утверждению, провела ранее пять лет в борделе, можно заключить, что она попала туда в двенадцать лет. Обычно же дефлорация происходила, когда девочка достигала пятнадцати или шестнадцати лет. Мао Сян дожил до преклонного возраста, но так никогда и не смог ее позабыть. Посвященные ей воспоминания отличаются безупречностью стиля и принадлежат к шедеврам минской литературы.
Часто болеющая, приходящая в волнение по любому поводу, Дун Сяо-вань являет собой прототип нежных, слабых и утонченных женщин, которые в эпоху Цин считались идеалом женской красоты. |