Подойди, земляче, обнимемся.
Поздоровавшись, Палий снова опустился на скамью.
— Тебе лежать надо, болезнь — не свой брат, — с упреком сказал Соболев.
Федосья, помогая Самойловичу раздеться, кинула через плечо:
— С самого утра ругаюсь с ним. Разве удержишь? Ох, и непоседа!
— Бока уже пролежал. А ты, Михайло, надолго к нам?
— Разве я знаю? Я уже в пяти местах в Сибири жил.
— А я в трех только.
— Слыхал я, тебя в Енисейск засылали…
— Я там и не был. Везли в Енисейск, да не довезли. Месяц в Москве держали, потом сослали в Верхотурье. Дальше в Тобольск. А вот уже около двух лет здесь живу. Отсюда, верно, и на кладбище понесут. Когда помру, — обратился Палий к Семашке и Федосье, — так чтоб рядом с Корнеем положили.
— С каким Корнеем? — спросил Самойлович.
— Побратим мой, приехал со мной сюда, тут и кости сложил. А как хотел на Украине помереть! Все ему поля и леса наши виделись. Веришь, плакал перед смертью.
— Хватит, Семен. Галя, достань-ка лучше чего-нибудь гостей угостить.
— А земляки тут есть еще? — спросил за столом Самойлович.
— Кроме нас, никого. В Тобольске встречал.
— Я тоже встречал. И думаете, кого? Ивана Самойловича, гетмана бывшего.
— Я думал, умер он.
— Может, и помер теперь. Худой был, оборванный, одни кости. И в уме помутился. Все гетманом себя видел. Бродяги смеялись. Бывало подойдет какой-нибудь: «Ваша вельможность, кому доверишь универсал написать?» — «Мазепа пусть напишет, мудрая у него голова. Добрый писарь. Я его генеральным судьей назначу». Порой прояснялось у него в голове, но о Мазепе он ничего не знал. Не знал, что тот навет на него написал и Голицына подкупил…
Михайло Самойлович закашлялся, схватился рукой за грудь.
— Что с тобой?
— Рудники уральские боком выходят. Железо там в норах отбивал. Земля мерзлая — не сковырнешь. Бывало сперва костер разведем, чтоб оттаяло. А наутро как залезешь туда — угар, голова трещит… Иных за ноги оттуда выволакивали. С тех пор и началось у меня в груди…
Весь день прошел в разговорах. Беседа вилась, как бесконечная пряжа, в одну длинную нить. Нить тянулась в далекую даль, через реки, через тайгу на Украину, откуда сюда почти не доходили вести.
Под вечер Соболев попросил Палия сыграть. Палий взял кобзу, долго перебирал струны раздумывая.
Полилась песня. Соболев подхватил сильным басом. Казалось, песня дрожит у него в груди, хочет сорваться во весь голос, а он сдерживает ее, заставляя вплетаться в негромкую мелодию кобзы:
Михайло Самойлович остался у Палия. Семашко каждый день ходил на Ушайку ловить рыбу. Иногда переправлялся по льду на левый берег Томи, где было много маленьких озер, — прорубал там полыньи.
Болезнь надолго приковала Палия к постели. Он пил горилку с порохом — не помогло. Лежал на полатях и слушал, как стонут за окном кедры и сосны, жалуясь на злые морозы. По временам болезнь отпускала его. Тогда он садился и вместе с Самойловичем мастерил что-нибудь.
Однажды к нему без предупреждения приехал старенький комендант.
— Давненько я тут не был. Мастеришь? Ярмо для гусей делаешь?
— Гроб делаю, — улыбнулся Палий, отбрасывая в сторону недоделанную лыжу.
— Рано помирать задумал. Еще поживешь. Ничего нового не раскопал?
— Давно раскопал, а недели две назад по бумагам сверил. Ты твердил: нет ничего. Нашлось, не зря люди говорили. Холм против Ушайки зовется Таяново городище. Это все знают. Там зимним лагерем Таян стоял. |