— Профессор Сперанский говорит… — отвечал неумолимый Андрей.

— Звери, звери! — восклицала Нина Викторовна.

Когда Андрей уходил в академию, Саша вынимала девочку из коляски, пела ей песни и, оглядываясь, словно Андрей мог видеть сквозь стены, тихо укачивала ее.

Строгий отец не спал по ночам. Он тренькал по стакану чайной ложечкой. Но это почему-то не развлекало Анюту. Она продолжала кричать. В глубокой ночи за дверью раздавался голубиный воркующий стон: «Боже, о Боже!»

Нина Викторовна работала в стройконторе и вставала в семь утра.

— Бяда! Вот бяда! — тосковала за стеной соседка тетя Даша. Она была уборщицей и вставала и того раньше.

— Не внучка, а богатырь! — радовался Константин Артемьевич. — Так их! Так!

— Андрюша, можно, я ее возьму? — просила Саша. — Ведь мы не одни, ведь люди работают.

Андрей был неумолим.

— Нельзя! — говорил он.

Он вычитал у Чуковского, что культурные, наблюдающие за ростом своих детей родители ведут дневники. И поэтому записал в своей тетради:

«2 апреля 1937 года.

Анюте 12 дней. Вес 3820 гр. Рост 53 см. За четыре дня прибавилась в весе на 320 граммов и выросла на 1 см. Таким образом, через 40 лет она будет весить больше тонны, а рост будет равняться 37 метрам 3 см.

Говорят, что новорожденные не улыбаются. Аня улыбается. Бессознательно, бессмысленно — но это уж ее частное дело.

По ночам кричит. Сперанский говорит, что надо выдержать характер (не этими словами, но смысл такой). Кто кого переборет. Она должна сдаться и, несомненно, сдастся.»

Семь часов утра. В окне едва брезжит зимний свет. Спит дочка, спит Саша. Лицо у Саши утомленное. Как тихо она спит. Не слышно ее дыхания. Андрею становится страшно. Он подходит к Сашиной кровати. Чуть приметно шевелится кружево на пододеяльнике. Смеясь над собой, он продолжает одеваться. Надо спешить. В девять начало занятий. Он наклоняется над дочкиной коляской. Как серьезно и строго ее крошечное лицо. От коляски тянет теплом, запахом молока. Андрею хочется сказать шепотом: любимая, маленькая или что-нибудь такое, похожее. Он сам изобрел эти слова — не вычитал, не слыхивал, — сам придумал.

— Андрей, чай уже на столе, — слышит он голос Нины Викторовны.

Они вместе с Лешей, обжигаясь, глотают горячий чай. За окном просыпается утро. Почти светло. Светло тем зябким, тусклым светом, который бывает только зимой.

— Сегодня не миновать, математичка спросит, — оживленно говорит Леша. — Такая зануда!

И вот они выходят. Леша дорожит этими часами, нет, минутами. В эти минуты Андрей принадлежит только ему — можно говорить, спрашивать, спорить, гордиться. Оглядываться на встречных мальчишек. Андрей идет рядом в военной форме. Ни у кого в классе нет такого брата. В школе Леша любит называть его «братан». «Мой братан», — говорит он. До сих пор у него было, если считать двоюродных, три сестры и ни одного брата.

Это брат что надо. Его можно спросить о чем угодно — он все знает и обо всем может рассказать. Про Испанию рассказывает так, будто сам там побывал. Может решить любую задачу. И однажды он так выручил Лешу! Об этом знает только Леша, и Леша этого никогда не забудет!

Вот и сейчас — они идут и разговаривают как равные, два товарища.

У Арбатской площади они расстаются. Леша идет в школу, к Кропоткинским воротам, Андрей — в академию на Ленинградское шоссе. Ему не хочется в троллейбус, ему надо побыть одному. Он шагает по зимним улицам и смотрит на снег.

Я должен сказать, — думает Андрей, — почему я молчу? Берегу? Жалею? Но ведь надо подготовить, нельзя же бухнуть так сразу.