Приказным же людям доставалось теперь то, что воеводский холоп давал им в конце недели. И — видит бог — сколь ничтожны стали их достатки!

Столь же оскудели и другие письменные и начальные люди Вологды, которые при князе Сумбулове имели доходы много крат большие. И оттого меж лучшими людьми вначале произошло некое смятение, а затем объявились супротив нового воеводы заводчики, начавшие тихую, поначалу неприметную, гиль.

В приказной избе первым заводчиком оказался подьячий Пятый Хрипунов. При старом воеводе более всего перепадало ему мзды и потому теперь он оказался обиженным сильнее других, Два других пищика, что не брезговали подношениями, примкнули к подьячему и лишь Тимоша остался от гилевщиков в стороне. Воеводский холоп — Кузьма Иванович — оказался ох, как не прост и будто в воду глядел — с самого начала все верно понял.

Однажды, в конце дня, когда все приказные люди уже понадевали шапки, Кузьма Иванович буркнул:

— Останься, Тимофей, ты мне надобен.

Тимоша снял шапку и повернулся к Кузьме Ивановичу. Тот подождал, пока все вышли и сказал:

— Приходи, как стемнеет в избу к Леонтию Степановичу. В ворота стукнешь четырежды. А спросят: «Кто таков?» — ответствуй: «Добрым людям товарищ, недобрым — супостат».

Варлаам сразу же узнал о проделках нового воеводы: верные архиепископу люди и при Леонтии Степановиче оставались на старых местах, и владыка думал, что, как и прежде, он знает все.

Однако знал он лишь то, что и почти все жители Вологды: новый воевода хитер, жаден, увертлив; холопы его, как пиявки на больном — сосут кровь, пока не отвалятся; соглядатаи его, как тараканы — в любой избе.

Не знал Варлаам главного: что поделывает Леонтий Степанович за высоким забором, за крепкими воротами…

Тимоша, принаряженный, умытый, подошел к запертым воротам воеводского двора. Стукнул, как было валено и на голос — чужой, незнакомый — ответил по условленному.

— Иди вслед, добрым людям товарищ, — тихо проговорил привратник громадный рыжий мужик с кистенем за поясом и вразвалку пошел к палатам. Дверь с красного крыльца была закрыта и отворилась после таких же условных, тайных слов. Привратник вернулся к воротам, а Тимошу повел в палаты другой мужик, ни дать ни взять родной брат великана, такой же большой, такой же рыжий, только за поясом вместо кистеня торчал пистоль.

По устланной ковром лестнице оба они поднялись на второй этаж. На площадке — господь, спаси и помилуй — стояли два голых медных мужика с медными венцами из ягод и листьев на кудлатых головах. Единую руку уперев в бок, другою держали светильники. Жир в светильниках трещал и смердел, голубоватый дым плыл под невысоким потолком, из-за двери горницы слышен был говор многих людей, смех и — должно примерещилось Тимоше — звонкие и высокие женские голоса.

— Входи, добрым людям товарищ, — проговорил второй страж, и указав перстом на дверь, пошел по лестнице вниз.

Тимоша постоял немного и, собравшись с духом, толкнул дверь. Он окунулся в шум и дым — будто в кузню нырнул — оттого и не смог понять сразу кто-где и что вообще творится вокруг: слышал только многие как бы дальние голоса и видел огни свечей, средь которых мелькали люди — неясные, словно тени.

Внезапно совсем рядом оказался некто: не то мужик, не то баба: в шапке с бубенцами, из-под шапки — волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с кистями, в немецкой же рейтарской куртке желтой кожи, рукава кверху от локтей разрезаны, а лицо так заляпано белилами да румянами будто у кабацкой гулёны. Обхватив за плечо крепко — сразу пропали всякие сомнения: мужик — второй рукой сунул прямо в лицо такую ендову — коню впору. Тимоша отшатнулся, но ряженый держал его крепко.