Из тумана выскочил ещё один ряженый, а с ним — две жёнки — пьяные, крикливые, простоволосые.

Тимоша озирался, соображая. Вдруг сразу стало совсем тихо и возле Тимоши оказался невысокий, мелкий лицом мужичонка, в лапотках, в чистом тонкого холста портище. Руки у него были маленькие, белые и держал он в руках длинные чётки — будто капли застывшего мёда повисли в воздухе.

— Дай ендову, — тихо сказал мужичок; и ряженый тут же поднес ковш прямо к его губам — тонким и бесцветным. Мужичок чуть пригубил вина — будто поутру на свадьбе с травы росы выпил — прикоснулся к губам рукавом рубахи. Проговорил распевно:

— Доброе вино, сладкое. Пей, добрым людям товарищ.

И Тимоша — неизвестно почему — враз покорился его тихому голосу, от которого иного, кажется, бросило бы в сон, ан нет — все кругом слушали так, словно райская птица пела: со вниманием и всевозможным умилением.

Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой — все вокруг в лад захлопали в ладоши, загомонили складно: «Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные добре упоенные!»

Тимоше вдруг стало покойно и радостно: вино и впрямь было добрым — не пивал слаще, и привечали его, как равного, донные люди — мужики да бабы пройди свет, изведавшие все до дна. Ему захотелось не ударить в грязь лицом — предстать перед ними этаким бывальцем из тех, что не дома сидят, а и на людях говорят. И Тимофей, осушив ендову до дна, и ещё ничего не почувствовав, поясно поклонился мужичку в лапотках и произнес вежливо:

— Благодарим за угощение!

— Молодец! — воскликнул мужичок. Знает, кому кланяться, кому челом бить!

Поглядев на притихших питухов, сказал:

— А кто иной вежеству не учен, и тому — где пень, тут челом; где люди — тут мимо; где собаки дерутся — говорит: «Бог помощь!»

— Так ведь мы, господин, читать-писать не горазды, а твоей милостью пряники едим писаные, — сладко пропела простоволосая большеглазая молодуха. И с немалым лукавством добавила: — А вели, милостивец, вежливому человеку грамоту свою изъявить.

Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом — засмеялся.

— А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано. Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел: «Век жить, век пить!»

— Так-то, голубь, — проговорил мужичок и в другой раз сморщился личиком.

— А ну, чти еще! — и ткнул перстом в стенку ендовы. «Пить — умереть, не пить — умереть; уж лучше пить да умереть!» И рядом: «И пить, и лить, и в литавры бить!» — Тимоша прочая все громко, внятно, истово, как на клиросе стоял.

— А верно ли то сказано? — спросил хозяин, как будто бы вскользь, промежду прочего, но Тимоша и тут уловил: сей вопрос важнее прежних.

— Доброе дело — правду говорить смело. И ты за то меня, Леонтий Степанович, не суди.

— Ох, прыток, вьюнош, — снова засмеялся мужичок. — Нешто мое имя-отчество у меня на лбу написано?

— Не колдун я, — угадчик. Сколь живу — столь и на людей гляжу. И не просто так гляжу, а со смыслом. И всякого человека стараюсь распознать, каков есть? Вот так же и на тебя глядел — и понял: не простой ты человек доброй: хоть бы сермягу тебе носить, а доброродства твоего от глаза не скрыть.

Леонтий Степанович от удовольствия аж зажмурился.