И тут запел хор, и владыка со священниками и диаконами вышел из Царских врат в светлой, усыпанной каменьями митре, в парчевом, тканом серебром и золотом облачении, встал перед иконостасом, сурово сдвинув брови и крепко уставив в пол высокий архипастырский посох. Два иподиакона встали слева и справа от него, взмахивая кадилами. Попы чуть ли не из всех церквей Вологды, широким сверкающим кругом стояли возле архиепископа. Священники то уходили в алтарь, то снова появлялись перед молящимися.

После этого начался обряд анафемствования — великого церковного отлучения — самого страшного наказания, измышленного святыми отцами не для живых, но для мертвых. Даже если анафеме предавался живой ещё человек, то для православной церкви он был уже мертв, ибо церковь отказывалась молиться за души преданных анафеме попавших в ад воров и еретиков, навсегда извергая их из сонма православных.

Протодьякон отлучил от церкви и проклял всех древних еретиков, и нападающих на церковь, и магометан, и пьяниц, и обижающих вдов и сирот, и бунтовщиков, и изменников. И в самом конце, когда уже были отлучены все бунтовщики, протодьякон проклял и отлучил от церкви главного из них Гришку Отрепьева.

— Да истребится на земле память о нем! — взревел протодьякон и, усилив мощь голоса до предела, прорычал: — Ида буде проклят и отлучен многократ, и после смерти не прощен, и да не примет земля тела его, и да горит в геенне огненной день и ночь, и будет мучен вечно! Анафема!

Анафема! — не ангельскими голосами, а как будто пропела труба страшного суда — глухо и грозно откликнулся хор — и когда замерли его последние раскаты, протодьякон повернул фитилем вниз горящую свечу и она погасла, источая смрад.

— И сугубо анафема! — провозгласил протодьякон ещё раз — и заплакали, запричитали старухи и жонки.

— И трижды — анафема! — вновь прорычал протодьякон и в ужасе пали на колени мужи и старцы.

А Тимоша стоял и всплывали в памяти его слова, прочитанные в книге: «А иные, некие, говорят, что был он, расстрига, Отрепьев Гришка до холопов и простых хрестьян ласков, и хотел волю им дати, да, говорят, встали супротив него бояра, да князья, да помещики — и тово расстригу жизни лишили».

И когда на рёв протодьякона вновь откликнулся владычный хор — Тимоша смятенно огляделся вокруг и пошел из храма — каменного, тяжелого, тесного под небо, под звезды, в белые снега, на лунный свет.

За месяц Тимоша прочитал все, что относилось до великой замяти, окончившейся за шесть лет до его рождения. Он узнал о Лжедимитрии и жене его Марине Мнишек, о другом Лжедимитрии, о несчастном сыне Марины двухлетнем «ворёнке», повешенном московскими палачами. Он узнал о крестьянских вождях Иване Исаевиче Болотникове и Хлопке, о спасших Москву нижегородском мяснике Кузьме Минине и князе Димитрии Пожарском. О всеконечном разорении русской земли поляками, литовцами, татарами, шведами. О боярских заговорах и предательстве, когда по воле боярства на русском престоле должен был оказаться польский королевич Владислав Ваза. Однако более всего Тимошу интересовал Василий Шуйский и судьба его рода. Во многих попадавшихся ему книгах встречал Тимоша фамилию Шуйского, и разрозненные события выстраивались у него в голове в единую неразрывную цепочку.

«Ростом он мал, глазами зелен, волосом плешив, нос имел протягновенен и к низу концом загнут, нижняя губа была у царя Василия отвисла», прочитал он в книге князя Катырева-Ростовского и, придя домой, внимательно погляделся в зеркало. Из зеркала пристально смотрел на него темно-русый юноша. Один глаз у него был зелен, и нижняя губа сильно выдавалась вперед.

Много книг прочитал Тимоша о великой смуте. И не нашел среди книг хотя бы двух согласных между собой.