Шквал аплодисментов заглушил его слова. Публика хлопала все сильнее и сильнее, пока невысокий человек, пересекая огромную сцену, приближался к рампе. Лысый, сухощавый, в мешковато сидящем фраке, он несколько раз поклонился залу и сел за рояль. Потирая одну о другую белые руки и опустив голову, он ждал, пока из шума и хлопков чудесным образом родится тишина. Но вот зал затаил дыхание, и пальцы Вилленштейна с дьявольской легкостью замелькали над клавишами. Он играл Итальянский концерт Баха. Каждый звук проникал в самое сердце Жан-Марка, словно только ему предназначался. Он был глубоко взволнован и сам не понимал, вызвано ли это совершенным исполнением или смятением, которое охватило все его существо. Жан-Марк бросил взгляд на Кароль: и она сидела как зачарованная. А между тем она вовсе не была меломанкой. Должно быть, притворяется, чтобы не выделяться! Эта мысль отвлекла Жан-Марка, и он с досадой заметил, что пропустил несколько тактов. Присутствие Кароль тут, рядом с ним, мешало ему сосредоточиться. Он невольно следил за ее дыханием и чуть заметными движениями… Однако стремительный финал концерта заставил его обо всем позабыть. Кароль хлопала вместе с ним, и, глядя в ее восторженно блестевшие глаза, Жан-Марк подумал, что ошибся.

Когда Владимир Валленштейн начал играть сонату Шопена, самозабвенный трепет охватил весь зал. Всякое сопротивление было сломлено, публика полностью отдалась во власть победителя. По мере того как пианист приближался к скерцо, восторг публики неудержимо возрастал: тысячу раз слышанный похоронный марш приобрел под пальцами музыканта трагическую новизну; никогда прежде Жан-Марк не ощущал с такой ясностью контраста между неотвратимой, чеканной поступью смерти и рыданиями тех, кто отказывается примириться с ней; в финале неистовые руки виртуоза унесли воображение публики в огненном вихре. Прозвучал последний аккорд, и слушатели словно обрушились с высоты, куда были вознесены; наступила короткая растерянная пауза. Потом зал разразился аплодисментами. Жан-Марк в неистовстве хлопал горящими ладонями и кричал: «Браво!» Двадцать раз вызывали Владимира Вилленштейна, и он выходил, низко кланяясь. Наконец устав, публика поднялась с сомнамбулическим выражением на лицах. Начался антракт. Кароль нагнулась к Жан-Марку.

— Это ужасно! Я никогда не могу дослушать до конца ни одного концерта!

— Что случилось? Тебе нездоровится?

— Нет, я словно перенасыщена музыкой… Она слишком прекрасна!.. Наступает какой-то предел, и затем у меня в голове все мешается…

— Но может быть, после антракта…

— Нет, Жан-Марк, я себя знаю. Ты уж извини, но мне придется уйти!

Он посмотрел на нее, онемев от досады. Потом, преодолев раздражение, сказал:

— Что ж, идем!

— Но ты мне вовсе не нужен! Я прекрасно могу вернуться одна!

— Об этом не может быть и речи!

Кароль благодарно улыбнулась ему, а Жан-Марк подумал с отчаянием, что после перерыва Владимир Вилленштейн будет исполнять «Ночные видения» Равеля. Кароль уже присоединилась к толпе, направлявшейся к выходу, и он понуро и нехотя следовал за ней.

В машине она оживилась, словно освободившись от необходимости казаться серьезной:

— Я здорово проголодалась!

Он с удивлением взглянул на нее.

— Ну да! Ведь я не обедала! Не заехать ли нам закусить к Раулю? Это прелестный бар, в двух шагах отсюда на улице Марбеф.

Итак, она заставила его уехать с середины концерта, чтобы «закусить» в «прелестном баре». Жан-Марк рванул машину с места.

В тесном баре, обитом войлоком шафранного цвета, около десятка посетителей, сидя за маленькими столиками, вполголоса беседовали друг с другом и лакомились изысканными кушаньями. Кароль попросила горячий сандвич, запеченный с сыром — фирменное блюдо этого бара, — и предложила Жан-Марку последовать ее примеру.