|
- А тетя Мария еще пела: "Ля-ля-ля, сжуешь ты! Ля-ля-ля, сжуешь ты!" И оба дуэтом подхватили припев: Гоп, гоп! Быстрей скачи, Она ждет нас с тобой в ночи! - Пока он поет, - шепнула сестра, - он ни на что не жалуется. Антуан вышел с тяжелым сердцем. Когда он проходил мимо каморки консьержа, его окликнули: почтальон принес несколько писем. Антуан рассеянно взял корреспонденцию. Мыслями он был там, наверху. Резвая лошадка, Трильби, мой скакун... Он сам дивился тому, какие чувства возбуждал в нем сейчас больной. Когда годом раньше стало ясно, что Оскар Тибо обречен, Антуан, считавший, что никогда не испытывал в отношении его горячих чувств, вдруг обнаружил в своей душе любовь к отцу, даже бесспорную, озадачивавшую и, как ему самому казалось, совсем недавнего происхождения; и вместе с тем она походила на очень давнюю нежность, только она ожила перед лицом непоправимого. И чувство это еще усугублялось привязанностью врача, который долгие месяцы выхаживает своего уже обреченного пациента, один лишь знает, что ему уже вынесен приговор и надо поэтому как можно незаметнее подвести его к концу. Антуан уже сделал несколько шагов по тротуару, как вдруг взгляд его упал на конверт, - он так и держал письма в руке. Он остановился как вкопанный: "Господину Жаку Тибо, 4-бис, Университетская улица". Еще до сих пор приходил время от времени на имя Жака каталог или проспект от книготорговца. Но письмо! Этот голубенький конверт, этот мужской, - а может, женский? - почерк, беглый, вытянутый, какой-то высокомерный. Антуан повернул к дому. Надо сначала все обдумать. Он прошел к себе в кабинет. Но не сел, решительным движением распечатал конверт. С первых же строчек он почувствовал, что его как будто подхватило. "1-бис, площадь Пантеона, 25 ноября 1913 года Милостивый государь! Я прочел Вашу новеллу..." "Какую новеллу? Неужели Жак пишет?" И тут же уверенность: "Жив!" Строчки плясали перед глазами. |
