|
Они обрушили на мою голову бесчестье, опозорили мое имя. Теперь даже дети с ужасом отшатываются, когда случайно приблизятся к стенам моей тюрьмы; они страшатся, как бы какой-нибудь смертоносный пар не просочился из узкого окошка, едва пропускающего, словно с сожалением, луч света в мою камеру. О Филокал, этим жестоким ударом они хотели меня добить. Не знаю еще, смогу ли я передать вам этот труд из моего узилища. Я сознаю, как трудно обмануть бдительность тех, кого мне пришлось победить, чтобы его закончить. Без всякой помощи я сам собрал элементы, которые мне были необходимы. Огонь лампады, пара монет да толика химических веществ, ускользнувших от пристального ока моих палачей, произвели те краски, которые украшают ныне плоды моего тюремного досуга. Воспользуйтесь же указаниями вашего несчастного друга. Они настолько ясны, что приходится опасаться, как бы эти строки не попали в чужие руки. Помните только, что тут важно все. Дурно истолкованная строчка, забытая буква помешают вам приподнять покров, которым рука Создателя укрыла сфинкса. Прощайте, Филокал, не жалейте меня. Милосердие Предвечного не уступает Его справедливости. На первом же тайном собрании вы вновь увидите вашего друга. Благословляю вас во имя Господа. Вскоре брат примет от меня поцелуй мира». В качестве заставки Себастьян старательно нарисовал венок из оливковых ветвей и акации, расположенных так, чтобы образовавшееся внутри пустое пространство напоминало зеркало. Через несколько дней, посетив герцога Вильгельма Гессен-Кассельского, он узнал, что супруга маркграфа Бранденбург-Анспахского[39] продолжает допытываться о подлинном имени графа де Сен-Жермена и беспрестанно изобретает на его счет новые гипотезы, отнюдь не всегда благожелательные. — Вы не думаете, что стоит развеять эту тайну? — спросил герцог. — В конечном счете она может оказаться для вас пагубной. Все знают ваше имя, но знают также, что вы не из французских Сен-Жерменов, значит, это псевдоним. — Неужели мое происхождение важнее моей личности? — возразил Себастьян. — Не для достойных людей. Но умы заурядные, какие встречаются и среди особ высокородных, охотно выводят отсюда, что тайна скрывает некий порок. И их любопытство быстро превращается в недоброжелательность, а в вашем случае оно подогрето еще и необычайными способностями, которые вам приписывают и, как я полагаю, тоже измышляют. Герцог дал своему собеседнику вдуматься в это замечание и добавил: — Видите ли, поскольку вы кажетесь человеком знатным, многих удивляет также, почему родовая гордость не побуждает вас сбросить маску. Себастьян счел рассуждение герцога разумным, но все же не был уверен, что тот и сам не хотел бы узнать, кем на самом деле является друг, с которым он общался многие годы, но при этом не знал о нем ничего. Тем не менее Сен-Жермен вполне сознавал вновь появившуюся угрозу: если, к несчастью, всплывет его настоящее имя, а также выяснится происхождение его богатства, ему конец. Имущество конфискуют, он станет изгоем, быть может, даже попадет в тюрьму и в оковах будет выдан испанской инквизиции… Он найдет убежище только где-нибудь в Мономотапе, среди темных народов, безразличных к его происхождению. И никогда не закончит свой труд по распространению масонства. — Ваш брат, ваше высочество, — сказал Себастьян спокойно, — как-то невзначай помянул мою родословную. |
