|
Примерно через час адмиральский пятидесятидвухпушечный корабль подошел к набережной. Матросы-акробаты соскользнули по канатам, спрыгнули на причал и проворно пришвартовали судно. В борту трехмачтового корабля открылась дверца, и был спущен трап. Появился офицер в великолепном сине-золотом мундире и упругим шагом ступил на шаткие сходни. Это был Алексей — загорелый, победительно сияющий. Грянули рукоплескания. Себастьян протиснулся через группу каких-то англичан. Алексей заметил его, раскрыл объятия и, бросившись к нему, крепко расцеловал. Англичане наблюдали сцену с удивлением. Один из них, которого Алексей тоже поспешил приветствовать, оказался британским консулом. Последовали новые объятия. — Саго amico! Саго padre![47] — воскликнул Алексей, опять стиснув Себастьяна. Потом указал на консулов Англии и России и представил им Себастьяна: — Генерал русской армии граф Салтыков. Себастьян пожал руки консулам. Но был озадачен: опять это имя. Какого черта все это значит? — Вы приносите нам удачу! — заявил ему Алексей. — Во всем! При таком количестве свидетелей, и англичан, и русских офицеров, сходивших с корабля, невозможно было дальше недоумевать или лезть к адмиралу с вопросами, не поставив его в неловкое положение. — Консул Англии устраивает для нас пир, — объявил Орлов. — Вы окажете мне честь, присоединившись к нам, чтобы выпить за нашу победу? — Разумеется, — ответил Себастьян, еще более удивленный тем, что его приобщают к морской победе, в которой он не принимал никакого участия. Трапеза состоялась в просторных садах британского консульства. Столы были накрыты на полсотни приглашенных. Себастьян воспользовался сутолокой, чтобы спросить у Орлова вполголоса: — Алексей, не соблаговолите ли вы объяснить мне хоть что-нибудь? — Позже, дорогой друг, позже. Я буду в Нюрнберге через две недели. Потерпите до тех пор? Но почему вы не надели мундир, который я вам послал? — Я не ожидал встретить вас в Ливорно. Их разделили. Себастьян оказался за столом вместе с консулами и адмиралом. Он трижды поднимал свой бокал и по настоянию Алексея даже вынужден был произнести несколько слов по-русски. Ему мощно рукоплескали. Впрочем, чокались много, и часам к шести вечера уже никто, казалось, не был в состоянии держать связные речи. Себастьян откланялся после бесконечных объятий. Российский консул схватил его за руки и вскричал: — Какой великий день для нас, генерал! Русские офицеры тоже подошли обнять Себастьяна. Из обрывков разговоров он смог уловить только слова английского консула: — Полагаю, что с господством турок в Средиземном море теперь покончено. Быть может, наконец-то и для Греции пробил час. Через три недели в тиши своей хёхстской усадьбы Себастьян вернулся к написанию «Пресвятой Тринософии», прерванному на сцене с исчезновением серебряной стены: «Вместо нее моему взору предстало огненное озеро. Сера и смола перекатывали свои пылающие волны. Я содрогнулся. Громовой голос повелел мне пройти сквозь языки пламени. Я подчинился, и они, казалось, потеряли свою силу. Я долго шел сквозь это горнило, пока не достиг некоего пространства, где увидел грандиозное зрелище, явленное моим очам благодаря небу. |
