Человек снова щелкнул каблуками и издал тот же звук горлом, прибавив:

— Это моя фамилия.

— О! — сказал Уильям и, став по стойке «смирно», произнес: — Таппок.

Они обменялись рукопожатием.

— Прошу извинить, что расположился в вашей комнате. Когда-то она была моей. Я понял, что здесь поселился кто-то другой, только когда увидел ваш багаж. Я здесь оставлял образцы руды. Вы, случайно, не знаете, что с ними стало?

— Они в надежном месте.

— Впрочем, это уже не имеет значения… Еще я здесь оставил жену. Вы ее не видели?

— Она в тюрьме.

— Да, — сказал немец, не удивившись, — так оно и должно быть. Меня тоже посадят в тюрьму. Я только что из немецкого консульства Они говорят, что не могут меня защитить. Я не жалуюсь. Они с самого начала предупреждали, что, если у меня ничего не выйдет, они не смогут меня защитить… А у меня ничего не вышло… Извините, я лучше сяду. Я очень устал.

— Вы ужинали?

— Я два дня не ел. Был в горах. Только что вернулся. Спать и есть было некогда. Меня все время пытались убить. Бандиты — им заплатили. Я очень устал и очень голоден.

Уильям поставил на стол коробку. Она была обшита досками и обвязана проволокой и бечевкой, которые призваны были защитить ее от любых напастей. Уильям безуспешно ковырял проволоку, а немец сидел в оцепенении.

— Там еда, только ее нужно достать, — сказал Уильям.

При слове «еда» немец вернулся к жизни. С поразительной ловкостью он поддел крышку коробки лезвием складного ножа, крышка отскочила, и перед ними предстал Рождественский ужин Уильяма.

Они разложили его на столе: индейку, сливовый пудинг, засахаренные сливы, миндаль, изюм, шампанское и крекеры. Немец пролил скупую, ностальгическую, тевтонскую слезу и набросился на ужин. К десерту он сделался словоохотлив.

— …по дороге в меня стреляли три раза, но у бандитов очень старые ружья. Не сравнить с теми, что мы дали Смайлзу. Мы дали ему все — пулеметы, танки, консульства, купили две парижские газеты, колонка каждый день, много недель подряд — вы знаете, сколько это стоит. Пять тысяч добровольцев ждали сигнала, чтобы приплыть сюда. Он мог бы взять Джексонбург через месяц! Джексоны всем надоели. Они дураки. Мы год пытались договориться с ними. Сначала они говорили одно, потом другое. Мы давали им деньги. Мы всем им давали деньги — мать моя, сколько же тут Джексонов! Но до дела так и не дошло…

— Хочу предупредить вас, что я журналист.

— Мне все равно. Когда будете об этом писать, подчеркните, что виноват не я, а Смайлз. Мы дали ему деньги, а он убежал в Судан. Он хотел, чтобы я бежал с ним.

— Может, это было бы лучше?

— Я оставил в Джексонбурге жену… к тому же мне лучше не появляться в Судане. Я однажды влип в историю в Хартуме. Мне во многих странах не стоит появляться. Я часто вел себя глупо.

При мысли о жене и допущенных промахах им овладел новый приступ меланхолии, и он подавленно замолчал. Уильям испугался, что он сейчас заснет.

— Куда вы пойдете? — спросил он. — Сами понимаете, здесь вам оставаться нельзя. Вас арестуют.

— Да, — сказал немец, — здесь мне нельзя оставаться.

И он немедленно заснул, откинув назад голову, раскрыв рот и зажав в руке остатки крекера. Храпел он мощно.

Но и это было еще не все.

Не успели первые конвульсивные бульканья и фырканья немца перейти в ровное, автоматическое похрапывание, как Уильяма вновь потревожили.

На пороге, квохча, появился ночной сторож. Он тыкал рукой в сторону ворот, улыбался и кивал. Немец не пошевелился. Когда Уильям шел через двор, из дома доносился его храп.