Я заскакиваю в неосвещенный проем и пробегаю по инерции пару шагов в кромешной темени – и лишь тогда останавливаюсь. Глаз выколи. Только отверстие входа видно позади.

Я не представляю ни размеров помещения, ни есть ли из него другой выход. Но почему-то мне кажется, что вряд ли оно большое. И что выхода из него нет. И тогда ЭТОТ – где-то здесь.

Пытаюсь отдышаться. Пытаюсь вслушиваться – сквозь кровь в ушах. Ничего не слышу.

Зрение понемногу адаптируется, но различить я все равно ничего не в состоянии – кроме смутных контуров. Ни малейшего представления, что делать дальше…

Но ничего делать не приходится: с расстояния буквально пары шагов и очень быстро – ни сообразить, ни среагировать, ни заметить толком – придвигается масса, сгусток – и в морду мне с нехилой высоты падает булыжник, сваезабивочная баба, – и я уже на полу, – и вдогонку прилетает в живот, – и некоторое время невозможно дышать. А потом никого больше нет, я вожусь на ледяном, в пыли и крошках, цементе, от правой скулы ритмичными импульсами расходится нарастающий тяжкий жар, щека мокрая, и мокрое это щекотно ползет на губы.

Подтягиваю ноги, в несколько приемов сажусь – все покачивается и бултыхается. Трогаю липкую морду, не чувствую ничего, трогаю еще – сквозь первичное онемение прорезается едкая боль в рассеченной коже.

Рассеченной. Справа.

“…Вы не помните, у нее не было кровоподтека – вот тут, с правой стороны?.. Вы носите кольца? Перстни, печатки?..”

16

История из жизни. Гайвор, Костик Гайворонский, рассказывал. Выбрался он однажды на рыбалку, на озеро, с приятелем. Приятель был кадровый мент, чуть ли не с омоновским прошлым. Не рыбачил раньше никогда. Как положено, дернули по стопарю, по второму, по третьему. Потом решили все-таки немного половить. Взяли удочки, потихоньку на лодке пошли через камыши. Мент на веслах, Гайвор – лицом к нему, по курсу спиной. Плывут. И вдруг мент перестает грести, глаза его расширяются, лицо становится счастливое-счастливое, детски-новогоднее – на что-то за Гайворовой спиной он смотрит. И тихо-тихо, восторженным таким шепотом, произносит: “Гля… бобер… Дай я его веслом ебну!..”

С тех пор, как Костик мне это рассказал, я при соприкосновении с любыми ментами первым делом вспоминаю того бобра.

…Я не знаю, чем это объясняется: спецификой характера или личного опыта человека, изначально, в силу происхождения (от людей, приехавших на территорию этой ныне незалэжной страны после “оккупационного” 1940 года), лишенного гражданских прав (при сохранении, разумеется, обязанностей) и самого гражданства, а следовательно, ощущения даже номинальной причастности к какому-либо государству, но я всегда искренне ненавидел все, связанное с властью. Тем более – властью фискальной. Со структурами учета, контроля, хватания и непущания.

Никогда в жизни не делал я ничего всерьез криминального. Но люди, облеченные полномочиями и облаченные в униформу, с самого бессознательного детства были для меня враждебным биологическим видом. Трамвайные контролеры вычисляли безбилетного меня, чтобы стрясти с малолетнего пацана хотя бы карманную мелочь. Школьный гардеробщик пытался отловить меня в момент незаконного проникновения на подведомственную ему территорию для немедленного привода к директору – в справедливой уверенности, что я намерен нагло, с особым цинизмом прогулять богоданные уроки. Охранники Департамента гражданства и иммиграции вальяжно покрикивали на толкущихся в апокалиптических, многодневных очередях “негров”, неграждан, взыскующих очередной, прицельно к летнему сезону сочиненной чиновниками справочки, без которой не выпускали через восточную границу к родным.