На практике выполняя указания по сексуальной активности, она сбрасывала халатик, нисколько не стыдясь своей наготы, и, покручивая бедрами, медленно подходила к кровати, а я с жадностью и удивлением поглядывал на нее и замирал.

…Впоследствии, став опытнее и взрослее, мне всегда вспоминалась активность Полины только с улыбкой… Грех мой тяжкий, но Полинины ляжки я не забуду никогда.

Самым тяжелым было расставание, наступала тягостная минута: в полутьме я одевался, начинал топтаться на месте и, взяв в руки пилотку, мялся, не зная что сказать. Я чувствовал себя весьма неловко, на душе было скверно, думая при этом:

— Гадко, как гадко! Зачем все это? Ведь я ее не люблю… Все, что у меня с ней происходит, как-то нехорошо… Без черемухи… Не по-советски…

Мне было нестерпимо стыдно, я себя презирал и даже к ней, доброй, искренней, пусть смешной, иногда нелепой, малокультурной, но работящей женщине появлялось отвращение, чего она никак не заслуживала.

Свои похождения к Полине я тщательно скрывал от всех, даже от Володьки, это стало моей страшной тайной. Уходил я от нее до рассвета, еще затемно. Чтобы избежать случайной встречи с кем-нибудь из знакомых или ночью не натолкнуться на кого-нибудь из дивизии, я, вместо того чтобы выйти в коридор и спуститься по лестнице, выпрыгивал из окна второго этажа и пробирался через темный сад задами. Однако не один я уходил таким образом через окно. Однажды, уже стоя на подоконнике, я услышал рядом насмешливое:

— Привет пехоте!

Слегка повернув голову влево, я увидел стоявшего на соседнем окне молоденького капитана летчика в щегольских галифе с голубым кантом и даже разглядел за его спиной высунувшееся заспанное женское лицо.

Капитан давился от смеха.

— Привет! — мрачно сплюнул я, хотя видел его впервые.

— Прощай, Родина! Иду на таран, — трагическим шепотом произнес он.

Мы спрыгнули почти одновременно и, не обменявшись больше и словом, разошлись в разные стороны, я даже не обернулся.

Ночные встречи с Полиной затягивали, я не знал, что предпринять и как поступить; то, что для меня оказалось случайностью, ей же начинало казаться судьбой.

Все вышло гораздо проще, чем я ожидал, разрешилось с неожиданной быстротой и легкостью, даже незначительностью.

Спустя месяц после нашего сближения, выпив больше обычного, Полина своим неторопливым, но неожиданно уверенным голосом, сказала мне:

— Хоть и ходишь ты ко мне, Вася, а стыдишься меня и не любишь, водка нас повенчала. Ну, чего ты ко мне ходишь? Чего? Тебе дурную кровь согнать хочется, а мне свою жизнь устраивать надо. По-сурьезному! Все равно ты на мне не женишься. Так что ты решай, Вася. Если по-сурьезному, давай зарегистрируемся, а если нет — то больше не приходи! — И заплакала.

Грубо она сказала, не только некрасиво, но и оскорбительно для моего офицерского достоинства, и по ее голосу я понял, что это не минутная блажь, а продуманное решение.

Я, помнится, не расстроился, я понимал, что она недостойна меня и что мне действительно не следует больше сюда приходить, не испытывая не то что любви, а даже нежности и человеческой привязанности.

Не зная, что предпринять в эту минуту, я стоял посреди комнаты, топтался на месте, переступая с ноги на ногу как медведь, и нервно теребил пилотку. Не зная как поступить, опустив голову, не глядя ей в лицо, неуверенно, примиряюще пробормотал:

— Ну зачем так, Полина, зачем?

Она молчала, и я от неожиданности происшедшего, забыв про окно, впервые вышел через коридор.

Отчего я тотчас и даже с каким-то облегчением ушел от нее, даже не обняв на прощание? Может быть, от стыда... и оттого, что… она сняла с меня груз ответственности за принятие решения.