Приговоренный драконом монашек все еще стоял посреди двора, дико озираясь шальными глазами. Люди старались даже не смотреть в его сторону и обходили кругом, как будто в списке живых его уже не было.

Неизвестно, сколько еще он так стоял бы, но тут спор о том, что делать с трупами, — никому не хотелось связываться с врагами драконов, даже с мертвыми, — перешел на повышенные тона и достиг его слуха. Парень дернулся, утирая с лица кровь и возвращаясь к реальности.

— Я сам… — глухо проговорил он.

Его не сразу услышали.

— Я сам, — повторил монашек громче и настойчивее, и качнулся к селянам.

Ответное молчание становилось невыносимо тягучим. Юноша медленно шел к ним и остановился, когда солидные мужчины едва не отшатнулись от него. Кажется, он начинал кое-что понимать.

— Сам! — заявил послушник останавливаясь, и с угрюмым вызовом поинтересовался, — Лопату дадите?

— Бери, — так же неласково отозвался хозяин гостиного дома и мотнул головой.

Его сын тут же принес требуемое, но не отдал, а воткнул в землю, словно имел дело с заразным больным.

Светло-голубые яркие глаза инока уже совсем прояснились от одури, и в них мелькнуло даже подобие гнева. На скулах горели красные пятна, когда он круто развернувшись, наклонился над первым телом и, ухватившись за скапулир, потащил к жальнику.

— Телегу бы… — посочувствовал, кто-то из баб, исподлобья следивших за происходящим с безопасного расстояния.

— Вот и пособляй! — резко отозвался староста, — Чего не поняли, люди? Мы теперь под драконами ходим…

— Это как же понимать, — раздался холодный надменный голос трибуна, — Вы уже не признаете власть консула?

Староста поперхнулся словами, пошел пятнами, начал мямлить, порываясь снова упасть на колени, как перед Черным Скаем. Он похоже, как и драконы, совсем забыл о посланцах из Реммия. Общий смысл его все более теряющих связность заверений сводился к тому, что они-де добрые дети Республики, но консул далеко, а драконы — вот они… не пустите по миру, не посиротите детушек…

Клодий и сам понимал, что в каждой деревне солдат не поставишь, а против этих «драконов» нужны бойцы отборные, не уступающие им в лютости, и едва не сплюнул от досады.

Надо было как можно быстрее выполнять миссию и возвращаться докладывать.

— Строится! Выступаем! — скомандовал он.

Ни у кого из солдат, не то что ослушаться — секунду промедлить — не возникло желания.

Монашек вернулся на гостиный двор уже на закате. Ткнул лопату у входа, вошел. С посеревшим лицом рухнул на лавку и долго сидел так, свесив меж упирающихся в дерево рук голову с растрепанными буйными каштановыми кудрями. Потом превозмог усталость и потрясение, начал разбирать вещи братьев — все десять сум ему было не унести.

Дышал он при это часто, то и дело переводя вздох. Были ли среди спутников его друзья, любимые наставники — кто знает, но и случайных знакомых, с которыми только что делил хлеб за одним столом, — хоронить своими руками не дешево обходится.

Отобрав все ценное и нужное в свою суму, парень замешкался, явно не зная, что ему делать дальше. Ночь на дворе, да только, когда он хотел что-то спросить, девчонка, еще днем всячески его завлекавшая, шарахнулась, как от чумного.

Юноша потерянно топтался. Видно, весь запал его вышел на похороны, и сейчас он держался уже на самом пределе. Взгляд, по-детски беспомощный, шарил вокруг, губы дрожали — вот-вот заплачет…

И, мало помалу осознавал, что гнать его, конечно, не будут — только не по доброте душевной, и не из-за монастырской тени за спиной, а что бы лишний раз дракону дорогу не заступить.