Он отодвинулся было от нее, когда кто‑то крикнул сверху, с дороги. Отец? Они снова тесно прижались друг к другу. «Тихо!» – сказал он, и его рука застыла на ее теле. Слух обострился до крайности. Шаги приближаются? Она чувствовала кожей биение его сердца и боялась дышать. Опять голос, отцовский. Теперь более суровый. Она заплакала от страха. В тихом отчаянии отправилась искать свои трусы среди ромашек и колокольчиков. На платье было пятно крови. Голос отца стих вместе с шуршанием велосипедных колес по гравию. Она быстро застирала подол платья в море, в белой лунной дорожке, и побежала домой; уже была ночь. Доносившаяся из Юпвика танцевальная музыка медленно затихала. Дома входная дверь была заперта, но Мона нашла запасной ключ на старом месте, на притолоке старой прачечной. Лестница скрипнула, когда Мона, полная раскаяния, пробиралась к себе в комнату. Когда отец открыл дверь, она уже неподвижно и испуганно лежала под одеялом, стараясь, чтобы глаза под тонкими веками не бегали, а дыхание успокоилось. Она молила Бога, чтобы отец не увидел платья, не прикоснулся к мокрому подолу. В тот раз ей повезло. Оно высохло на спинке стула в ее комнате. Когда утреннее солнце осветило обои в цветочек, никаких следов этой ночи не осталось.

Это была не последняя их встреча на лугу, нет, далеко не последняя. В собственном любовном томлении она обожествляла своего легкомысленного возлюбленного, в его присутствии все делалось возможным. Под его руками она превращалась в одну из тех, кому завидуют, из тех, кто находится по другую сторону границы, в одну из тех, что достойны. Большего ей тогда и не надо было.

Если бы тоска по тому, бывшему когда‑то, не охватила ее в ту летнюю ночь с такой силой, она бы не стала свидетельницей убийства. Но желание снова увидеть место, где они любили друг друга, заставило ее поторопиться вниз к берегу. Когда она увидела море за серыми рыбачьими сараями, то заметила черный силуэт мужчины у воды. Она заслонила рукой глаза от солнца, прищурилась. Бриз сдул волосы ей на лицо, прядка защекотала нос. Движения рыбака были обычными, узнаваемыми; он оставил лодку и, широко расставляя ноги, пошел враскачку к берегу с тяжелым оцинкованным тазом в руках. Наверняка салака, вряд ли что‑то другое. Иногда бывала и камбала, хотя редко. Это ее муж, Вильхельм. Он остановился у гравийной дорожки, поставил таз на землю, достал из кармана трубку и выколотил о каблук. Мона как раз собиралась его окликнуть, но услышала, что он с кем‑то поздоровался. Вильхельм приветственно дернул головой, козырек фуражки качнулся, словно гусиный клюв.

Мона осталась стоять в тени. Ветер пробирал до костей сквозь кофту и платье. Она слышала разговор на повышенных тонах, но говорящих уже не видела. Голоса звучали тише, невнятнее, но ярость явно нарастала. Мона прижалась щекой к стене рыбацкого домика, замирая от страха. Зачем она сюда пришла? Дверь сарая снова хлопнула. От слов, выплеснувшихся наружу, задрожал воздух. Голоса приблизились, и в этот момент она, напуганная до тошноты, поняла, что сейчас может произойти. Рыбацкий поселок был пуст, туристы разошлись по своим гостиницам или гуляли по ночному Висбю. Никого не было, кроме женщины, пригнувшейся под окном, двух мужчин, алчности и смерти.

Мону окутала темнота, когда вечернее солнце опустилось в море, оставив только узкую золотую полоску у горизонта.