«Осталось всего три недели до дня рождения Брендана», — говорила мать всем, кто мог ее слышать.

В детстве он ненавидел это, всю суету вокруг дней рождения и прочих семейных праздников. Девчонки, конечно, были без ума, они обожали нарядные праздничные платья и разные украшения. Посторонних на тех праздниках не бывало; Брендан не мог припомнить ни одной настоящей вечеринки с гостями, другими детьми, играми и развлечениями; допускались только нарядно одетые члены семейства Дойлов, которым следовало чинно поглощать печенье, желе со взбитыми сливками и все прочее. Подарки же тщательно упаковывались и перевязывались ленточками с обязательной поздравительной открыткой, а потом аккуратно расставлялись на каминной полке. Непременно осуществлялось и торжественное фотографирование именинника, зачастую в нахлобученной на него бумажной шляпе. На другом снимке героя дня запечатлевали в окружении счастливого семейства. Фотографии хранились в альбоме и торжественно демонстрировались, когда появлялись какие-нибудь гости. Сначала — день рождения Брендана. Не правда ли, мальчик так вырос с прошлого года? Затем шли дни рождения Анны и Хелен. Гости смотрели и поздравляли маму. «Восхитительно, — говорили они, — вы столько делаете для своих детей. И как вам удается справляться с таким ворохом проблем?»

Мама никогда не догадывалась, как ненавидел Брендан все это. Как ненавидел петь, как ненавидел, когда она принималась хлопать в ладоши и выбегала в соседнюю комнату за фотоаппаратом, в то время как они пели «Веселому доброму другу».

Как он мечтал о том, чтобы они просто посидели все вместе, а не занимались какими-то дурацкими играми и выступлениями. Вместо праздника получался театр, и им приходилась разыгрывать дурацкий спектакль.

Вдобавок вся эта секретность. Не говорить тете Морин о новой софе. Почему? Мы не хотим, чтобы она знала, что софа — новая. Почему мы не хотим, чтобы она знала об этом? Видишь ли, ей не следует знать, что мы сильно потратились. А если она все же спросит о софе, надо отвечать: «О, софа, какие пустяки», — как будто тут и говорить не о чем.

Брендан не понимал этого. Им все время следовало что-то от кого-то скрывать. От своих близких, от товарищей по школе, от соседей, от Морин Бэрри — лучшей маминой подруги, от Фрэнка Куигли, который работал вместе с отцом и считался лучшим другом семьи. И в особенности от тех, из Ирландии. Нельзя было проговориться о чем-нибудь бабушке О'Хаган и ни словечка лишнего сказать в присутствии дедушки Дойла.

Жить в родительском доме было совсем не трудно, если смириться с тем, что не следует ничего выносить за его порог. Впрочем, по мнению Брендана, не слишком-то многое обсуждалось и внутри семьи.

Он помнил свой день рождения в том году, когда уволили отца. О, это был великий секрет! Отец умудрялся каждое утро уходить, якобы на работу, в обычное время и также, в обычное время, вечером, возвращался домой. Зачем он это делал, Брендан тогда не понимал; не понимал он этого и теперь.

А здесь, на ферме Винсента, в их расположенной на склоне холма крохотной усадьбе, где прошло детство отца, он чувствовал себя так, словно никогда не был тем мальчиком, который жил на Розмари-драйв и должен был получать хорошие отметки в школе, делая вид, что мечтает поступить в университет. Но мечтал-то он всю свою жизнь о том, чтобы вернуться на эту каменистую землю, где никто не заставлял его казаться тем, кем он на самом деле не был.

Брендан не называл Винсента дядей, хотя это был старший из братьев в семье отца; он всегда был для него просто Винсентом. Высокий сутулый человек суровой жизненной закалки, он молчал, если ему нечего было сказать. В маленьком доме на склоне холма, где в окружении пяти братьев рос его отец, не было места для пустых разговоров. Наверное, Дойлы были тогда очень бедны.