Но чем невозможней казалось мне происходящее, тем острее было наслаждение. Не знаю, сколько времени все это длилось – наверное, долго.

– Правда, чудо... – прошептал человек, у которого я была на коленях. – Хотя у меня было предчувствие, что сегодня непременно что-то должно произойти... Лиза! Ты мне не снишься?

– Очень может быть, – дрожащим голосом ответила я, боясь, как бы не отказало сердце – оно трепыхалось в груди, как сумасшедшее. – А мы уже на «ты»?

Он засмеялся:

– После всего, что между нами было, я вообще как честный человек обязан на тебе жениться.

– Ты – честный человек?

– Да, я честный человек. Но это неважно.

– А что – важно? – спросила я, не в силах оторваться от него. Он был такой теплый, он пах мятой, его волосы хотелось все время гладить!

– Ничего не важно... Плохо только, что скоро утро. Я пойду к тебе!

– Вот еще! – спохватилась я. – Да я сгорю со стыда, если Нина Ивановна утром обнаружит тебя в моей постели!

– Я же говорю – ничего не имеет значения, кроме... Лиза, ты же филолог, вырази это словами!

– Нет, потом... – сказала я, не вкладывая в слово «потом» никакого смысла.

Села на первую, раннюю, почти пустую электричку и укатила в Москву.

Стоит ли говорить о том, что я ни о чем не могла думать, кроме как о той ночи. Мне почему-то казалось, что все происшедшее не про меня, что оно – лишь эпизод из какого-то кинофильма. Случайность, которой не стоит придавать значения. Что же касается Саши, то для него оно, как и для всякого мужчины, обычная история. Спасибо ему, что он за столь короткое знакомство умудрился признаться мне в любви. Все было красиво – ночь, сад, и слова любви, и сама любовь.

Чтобы немного отвлечься от своих мыслей, я принялась читать рукопись, которую дала мне Нина Ивановна.

Во-первых, он оправдал доктора Самойленко, работавшего в земской больнице под Тверью. Самойленко при помощи большой дозы морфия отправил в мир иной крестьянина той же Тверской губернии Василия Цыбина, страдавшего от неизлечимой опухоли мозга. Самойленко совершил этот акт гуманного убийства по просьбе самого Цыбина, который в противном случае грозился сотворить над собой смертный грех, поскольку страдания его были невыносимы.

Дмитрий Петрович сумел доказать, что недуг Цыбина был в последней стадии и никакие прочие светила от медицины не могли бы его излечить. Да и о каких светилах могла идти речь, когда Цыбин, занимаясь крестьянским трудом, не имел никаких капиталов, чтобы обратиться к их помощи! К тому же небольшие средства земской больницы, которая существовала благодаря пожертвованиям, не позволяли облегчить страдания больного.

Речь Дмитрия Петровича на последнем заседании имела оглушительный успех, публика в зале рыдала, а доктор Самойленко предстал в ореоле мученика от медицины, спасшего своего пациента от неизбежного самоубийства. Присяжные единогласно вынесли Самойленко оправдательный приговор. И хотя духовенство решительно осудило этот приговор, а сам Самойленко лишился практики, процесс имел широкий резонанс. Радикально настроенная молодежь рукоплескала Калугину и его подзащитному, утверждая, что любой человек свободен в выборе жизни или смерти.

Консервативно же настроенная часть населения говорила о том, что никто не вправе распоряжаться человеческой жизнью, ибо это прерогатива бога, и только, и свой земной путь страданий каждый обязан пройти до конца.

Вторым громким успехом Дмитрия Петровича был оправдательный приговор Лиде Качалиной, после окончания гимназии поступившей на работу машинистки в контору предпринимателя Сабанеева, занимавшегося меховым оптом.