— Это все, что я хотел знать. Сколько я вам должен?

Придя домой, я обнаружил уже целые четыре телеграммы, сообщавшие, что дело завертелось и не терпит проволочек, что теперь все зависит от меня, и если я согласен, то вот номер телефона в Нью-Йорке. Я взглянул на часы. Ровно три. Позвонил в аэропорт. Да, у них есть два места на самолет в 4.30. Вошла она.

— Вот телеграмма, Хуана, читай. Abogado говорит «нет», тысячу раз «нет». Что делать?

— Ты петь «Кармен» в эта «Мет»?

— Не знаю. Возможно.

— Да, мне нравится, очень.

— Тогда решено. Собирайся.

9

Сразу после Нового года я дебютировал в «Лючии», затем в течение месяца пел стандартный репертуар, постепенно начал привыкать. Все же здорово чувствовать себя среди своих, пусть даже почти все они поголовно и макаронники. Настоящий шанс представился, когда меня за три дня до спектакля ввели в «Дон Жуана». Стоило чертовских усилий убедить их позволить мне спеть серенаду с настоящей гитарой, на которой я играл бы сам, без сопровождения оркестра. В партитуре указана бутафорская мандолина, но я ненавижу бутафорские инструменты на сцене и ненавижу играть в сценах с этими инструментами. Как ни старайся и ни выпендривайся, а все равно выглядит это чудовищно фальшиво. Их уже почти удалось убедить, когда я заявил, что гитара в опере — традиция, что сам Гарсиа использовал ее, но тут встрял какой-то тип из искусствоведов и проблеял, что с настоящей гитарой представление будет напоминать рок-концерт, и они снова раздумали. Тогда я бросился за помощью к Уэрлитцеру. И они прислали мне гитару — не инструмент, а произведение искусства. Из ели, темного цвета, изумительно элегантных очертаний, без всяких там перламутровых или металлических побрякушек, и такого густого тембра, что его, казалось, можно было ложкой есть. Стоило мне заиграть на этой красотке, как вопрос тут же был решен.

До начала акта я настроился вместе с оркестром. А во время пения сделал всего два движения: шаг к балкону, и потом, уже в конце, повернувшись спиной к публике, зашел под балкон и там закончил играть, но не для публики, а уже только для Хуаны. Финальная нота прозвучала не округло, но очень чисто, так что я остался доволен. Они разразились ревом, криками «браво», а потом словно открылись шлюзы и на меня обрушился поток разнообразной газетной болтовни, где меня сравнивали с самим Бисфемом, ну и так далее, в том же роде. Бисфем так Бисфем, я не возражал. Просто они забыли, каким скверным певцом он был. Петь он умел и был величайшим из всех виденных мной актеров, но голос — вот что меня раздражало. Но на самое главное во всем этом они не обратили внимания, лишь упомянули вскользь, как о малозначительной детали. Я говорю о гитаре. Можно, конечно, петь дифирамбы скрипке, роялю и целому оркестру, я не против. Но гитара… В ней все же что-то есть… лунный свет, что ли.

«Дон Жуан», «Женитьба Фигаро», «Таис», «Риголетто», «Кармен», «Травиата» — работы все прибывало, и уже шел февраль, а от Голда не было ни слуху ни духу. Ни вызова, ни телефонных звонков, ничего. Следующим фильмом, в котором я должен был сниматься, была картина Зискина. Из газет я знал, что он в городе, и как-то раз даже видел его в «Линди», но как только заметил, мы тут же вышли и отправились в другое заведение. Он сидел все с тем же дурацким видом, и я старался убедить себя, что сценарий, как обычно, еще не готов и что мои дела еще не так плохи.