Максим Далин. Серое зеркальце
Шатунов пел у них в магнитоле. Вот что. Про «звёздную ночь, как добрая фе-ея…» — и это было нестерпимо противно: их пыхтение, их матюки — и его сладенький голосок. Ляська уже не уговаривала: «Ну ребята, ладно, пошутили — и всё, хватит», — поняла, что бесполезно и что нет смысла расходовать силы на уговоры. Ей хотелось кричать, но кричать было страшно и тоже бесполезно: её заткнут раньше, чем кто-то придёт на помощь, если вообще придёт. Ляська только ещё цеплялась за что-то, хваталась — чтобы они не сумели запихнуть её в салон вишнёвой «девятки» — в запах перегара и сигарет — в пение Шатунова — в стыд — в грязь — может, и в смерть. Но они были намного сильнее, уходили последние секунды, бритый, которому она наступила на ногу, рыкнул: «Ты, сука!» — и ударил под рёбра, и в глазах потемнело, и пальцы разжались. И его приятель толкнул её вперёд. Ляська ударилась лбом о крышу машины. Багровая вспышка боли на миг её ослепила, но, не видя, Ляська услышала чудовищный звук. Хруст. Будто сломалась толстая сухая ветка. Но Ляська поняла, что это — кость. И что потные руки бритого её отпустили. В голове Ляськи стремительно мелькнула мысль о том, что сломали — ей, что боль сию секунду навалится, как лавина с горы — но ей стало свободнее, и она вдохнула, выпрямилась и обернулась. Бритый медленно оседал перед ней на асфальт. И что-то с ним было не то. Чтобы понять, что именно — не то, понадобилась целая секунда. Бритый был одновременно повёрнут к ней и животом, и затылком. Зрелище не уместилось у Ляськи в сознании — и она подняла взгляд на второго, на приятеля бритого, который только что махал у неё перед лицом пистолетом и хихикал: «Не ломайся, тёлочка! А то — пиф-паф-ой-ой-ой!» Она посмотрела на второго — а рядом со вторым оказался третий. Этот третий показался Ляське размытой тенью — и целый миг она концентрировала взгляд. И начала видеть ясно как раз в тот момент, когда грудная клетка братка с пистолетом разошлась от прикосновения серой ладони, как кусок масла — от горячего ножа. Кровь хлынула фонтаном. И за спиной Ляськи взревел двигатель «девятки», взвизгнули покрышки — и автомобиль, мигнув красным на заду, вылетел со двора. Ляська смотрела, как серые пальцы выдирают, ломая рёбра, кусок трепещущего красного мяса — и слушала, как шум уезжающей машины растворяется в тёмном ночном гуле. Ляське было жарко. Она стояла в горячем вязком воздухе, пахнущем сгоревшим бензином, и смотрела перед собой, не в силах двинуться с места. Тень обрела чёткие очертания. Ляська открыла рот, но вместо крика выдохнула слабо и беззвучно. А серый посмотрел на неё, облизывая окровавленные пальцы. Кровь впитывалась в его ладони, как в песок. Его громадные чёрные крылья, покрытые глянцевыми перьями, с шелестом сложились у него за спиной полами плаща. На нём была какая-то тёмная хламида. Длинные седые пряди волос спускались ниже плеч, а начинались они от крутых рогов — от бараньих рогов, серых и зеркально мерцающих, как ртуть. И лицо было серым. Серым, как камень, лицо, как у статуи, только подвижное — и глаза горели холодным голубым светом, будто этот свет, грозовой, неживой, неоновый, горел внутри головы. Упыри-братки были мерзкими. Но они были живо, по-человечески, нормально мерзкими. Их существование на свете не ломало Ляське картину бытия. Они вписывались в привычный ночной пейзаж, как все остальные его элементы: фонари, урны, машины у обочин, светящиеся окна… Серый, рогатый, с крыльями, слизывающий кровь с губ — никуда не вписывался. Он был из фильма ужасов. Он удрал из видеосалона, а перед тем ухитрился каким-то образом материализоваться из видеокассеты. |
