Ляська смотрела на брата — она почти видела его сквозь Рудика — и думала, что ей не нужен парень. По крайней мере, пока. Парни — хамят, лезут, требуют известно что, стоит с ними разок пройти. Не говоря уж о том, что парни могут оказаться, как те… оставшиеся в подворотне. Ляське не нужен был парень. Наверное, она ещё маленькая. Ей нужен был друг, который помог бы ей выжить и во всём разобраться.

А брат в этом смысле был лучше сотни таких крутых парней, как Рудик.

После обеда в кафе, они бродили по улицам, и Ляська пыталась рассказывать о своей жизни, а Стасик — о своей. Выходило плохо, потому что жизнь фей Ляська по-прежнему не могла себе даже представить. Подземные чертоги с золотыми небесами, стеклянные леса, океан тумана, танцы с фонариками, библиотека вечных тайн, состязания менестрелей — это всё не имело в окружающей действительности никаких аналогов. Ляська пыталась перевести разговор на мир людей, брат сжимал кулаки и скулы Рудика каменели. В конце концов, Ляська поняла, что мучает его безнадёжной злобой и жалостью, и уговорила пойти в видеосалон. Там смотрела ужастик, прижавшись к плечу Стасика и наслаждаясь ощущением предельной безопасности.

Домой изо всех сил не хотелось. Но ночью у Стасика были какие-то дела; Ляська уже поняла, что он — солдат и спасатель мира фей, поэтому не посмела его задерживать.

Могло оказаться, что от Стасика зависела жизнь какого-нибудь ребёнка. Он только намекнул, не распространяясь, о том, сколько детей теряется в городе, не говоря уж… Ляська не стала расспрашивать из страха услышать что-нибудь ужасное. Она не сомневалась, что брат видел предостаточно.

И вечером они снова очень тяжело прощались. Ляське было страшно.

Страх отступал, когда Стасик был рядом, и снова наваливался в его отсутствие. Если страх удавалось победить, вызвав в себе злость, он сменялся тошным отвращением.

Ей очень хотелось, чтобы её брат был рядом всегда. Но было бы мерзким эгоизмом начать упрашивать его остаться.

Каким-то образом Ляська понимала, что он может. Она держала брата за руки, и он сказал ей без слов, что, стоит ей сейчас заплакать и не суметь разжать пальцы — и всё. Стасик останется. Серый камень, голубой огонь, чёрные крылья, стеклянные рога — всё это осыплется с него серебряным прахом, и рядом с ней будет её брат-человек. Беззащитный, как человек. Без человеческой памяти. Наивный, как фея. Без документов, без аттестата, без ничего. Ей стоит сказать — он останется, и мир людей сожрёт их обоих.

И его никогда не дождутся дети, которых решили убить.

И Ляська разжала руки. Дала ему уйти. Заплакала потом, когда убедилась, что он ушёл совсем.

Но слёзы высохли, пока Ляська шла до дома.

Она не ждала, что дома всё окажется хорошо, но не ожидала и настолько плохого. У матери сидели не соседи, а её хахаль Вова и его приятель.

Их обоих Ляська ненавидела страстно. Дело было даже не в том, что Вова лез к матери, хотя её предательство вызывало у Ляськи злые слёзы. Отец, в конце концов, сам виноват, угодив в тюрьму на целых восемь лет. Разговаривать с матерью на эту тему Ляська давно не пыталась; если мать была пьяна, она благодушничала и не понимала, если была трезва — приходила в ярость и орала на дочь последними словами. Но всё это были гадкие взрослые дела, не имевшие к Ляське отношения — взрослые могли сами разбираться, как знают.

Ляське было хуже оттого, что Вова, конченный алкоголик, уже давно перешёл с водки, слишком дорогой для него, на всякую дрянь, вроде аптечных настоек и даже одеколона. После его визитов в квартире нестерпимо и сладко воняло одеколоновым перегаром — а мать потихоньку брала с него пример.

Она пила, сколько Ляська себя помнила, и любила говорить, что пьёт с горя: ребёночка у неё убили, а муж — пропойца и буян. Но раньше у матери хватало сил как-то держать дом и зарабатывать деньги хотя бы на еду; с тех пор, как она связалась с Вовой, на дом ей стало плевать, а еда теперь интересовала её довольно мало.