Усмехнулась кривовато.

Пальцами пошевелила, подняла руки, повертела, разглядывая их, белесые, пухлые… лицо отерла да и села, с трудом.

— Нехороша? — спросила, голову наклонив. И этак, с намеком, простыночку белую, которой Аврелий Яковлевич тело укрыл, с плечика спустила.

— Хороша… была… когда‑то, — почти дипломатично заметил Аврелий Яковлевич.

Покойница фыркнула и простынку приспустила.

— Что, совсем не нравлюсь?

— Извини, — он развел руками. — Но я как‑то больше по живым…

— Ах да… — точно спохватилась она, всплеснула руками, и простынка съехала на пол. — Живые… живые всем нужны… хочешь, песенку спою?

— Скажи лучше, кто тебя так…

— А то сам не знаешь… а ведь не знаешь, — она рассмеялась гортанным хриплым смехом. — И никто не знает… не узнает…

— Тебе не обидно?

— За что мне должно быть обидно?

— За то, что тебя убили…

— Ай, брось, дорогой… золотой ты мой, яхонтовый, — Нинон неловко сползла со стола. — Дай ручку, погадаю… все как есть расскажу про судьбу твою, про зазнобу сердечную, про дорогу дальнюю… дай ручку…

Она протянула собственную, пальцы которой скукожились, точно бумага над огнем. И черными иглами выглядывали из них когти.

— Боишься Нинон?

— Мала ты еще, чтоб тебя боялся.

Она шла, неловко переваливаясь с ноги на ногу, и наспех зашитый живот расползался черною раной. Нинон, спохватившись, что еще немного и кишки выпадут, прижала к животу растопыренную пятерню.

— Не боишься, значит… — вздохнула с притворным огорчением, — тогда позолоти ручку… и Нинон все тебе скажет, как есть, ничего не утаит… о жизни своей да горестной.

Говорила она с переливами, и голос ее, то становился тоненьким щебещущим, то превращался в скрежет, то и вовсе скатывался до шепота. И хотелось шагнуть навстречу, к черте заговоренной, чтобы, не приведите Боги, не упустить и словечка.

— Ишь ты, — восхитился Аврелий Яковлевич, сплюнув под ноги. — Какая ныне нечисть бойкая пошла. Только вылупилась, а уже голову морочит… аль ты у нас и при жизни одаренною была?

— Росла сирота сиротинушка… матушка померла, батюшка продал… как в той песне, знаешь? Ехал из ярмарки ухарь — купец, ухарь — купец, удалой молодец… — завела Нинон, притаптывая на месте. Обвислые груди ее покачивались, но черные глаза неотрывно следили за каждым движением ведьмака. — Продал… продал и не спросил… а тот перепродал… и пошла Нинушка по рукам…

Всхлипнула, уставилась выжидающе.

— Не жаль ее?

— Ее — жаль. Тебя нет.

— Хитрый… ведьмак… вот скажи, ведьмак, отчего в жизни этакая несправедливость? Кому я зла желала… Яшку, говорят, сгубила… а разве ж просила я его люд мордовать? Нет… он и меня бил смертным боем… после каялся, золотишко нес… душегуб, как есть душегуб… меня на каторгу услали… Милосердные наши батюшки, милосердные наши матушки, помогите нам несчастненьким… — заскулила она, ударяя себя кулаком в грудь. — Дай денежку… хоть медень… а медня нет, то хоть былиночку кинь…

— Прекрати, — Аврелий Яковлевич протянул раскрытые ладони к стене, и Нинон покачнулась, но отпрянула, зашипев.

— Дразниш — ш–шь… — меж белых зубов мелькнула черная жила языка.