Грач скакал, норовя обойти Евдокию то с одной, то с другой стороны, и подобрался вдруг так близко, что ухватил блестящим клювом за подол.

— Ах ты!

Евдокия вдруг остановилась.

А ведь птица… странная птица, обыкновенные грачи не ведут себя подобным образом. Они наглы порой, но не настолько, чтобы на человека нападать.

И не пахнет от них тленом.

Запах же был столь силен, что Евдокия нос зажала… попятилась, выставив руку… а грач захихикал, совершенно по — человечески.

— В дом иди, — сказал он.

— Иду, — Евдокия юбки подобрала.

Мертвый.

Как есть мертвый, вон и перья пооблетели, проглядывает через оставшиеся белая птичья шкура, местами треснувшая… и крылья вывернуты так, как у живой птицы сие невозможно.

— Уже иду, — голос предательски дрогнул, что грачу весьма понравилось.

И смех сменился клекотом, а из раззявленного клюва показался тонкий змеиный язык.

— Уже… иду…

Она поднялась на первую ступеньку.

И на вторую.

На третью… положила руку на дверь… грач следил.

Хихикал.

Пускай смеется… пускай думает, что с Евдокией вот так просто управиться… и что сумочку она к себе от страха прижимает… страх‑то есть. Она, небось, живой человек и всякой погани боится… и руки у нее дрожат. Дрожали.

Рукоять револьвера была приятно холодна.

— Домой, значит? — переспросила Евдокия, и грач поспешно закивал, сделавшись похожим на цианьского болванчика из тех, которые продают по сребню за дюжину, да еще и размалевывают по желанию заказчика.

— А если я домой не хочу?

Птица зашипела.

И скокнула на ступеньку.

— Дур — р–ра…

— Сама дура, — спокойно ответила Евдокия, нажимая на спусковой крючок. И привычно дернулся в руке револьвер. Громыхнуло. Запахло порохом и… гнилью.

Разлетелось черное перо.

Плеснуло жижею болотной на ступеньки. И Евдокия поспешно подняла юбки: не хватало еще платье испортить…

— Вот же… — она и спускалась так, придерживая левой рукой подол и сумочку, а в правой неся револьвер. — Чтоб тебя…

Перо кружилось, норовило прилепиться не то к волосам, не то к платью, оседало на траве, превращаясь в темные капли, которые уходили в землю.

— Определенно, — Евдокия почесала рукоятью переносицу, — это ненормально… все это совершенно ненормально.

Она оглянулась на дом, который стоял рядом, безучастный и будто бы чужой.

Возвращаться?

Ни за что!

И пусть голова до сих пор тяжелая, но Евдокия точно знает, что если и вернется в родной особняк, то только с ведьмаком на пару, хотя и сама мысль о ведьмаках вызывала отвращение, едва ли не дурноту. Ничего, Евдокия с дурнотой справится. Уже справляется.

Идет по тротуару, простоволосая, растрепанная и с револьвером в руке… люди сторонятся… верно, револьвер убрать надобно в сумочку, поелику неприятности с полицией Евдокии без надобности. Она и остановилась у перекрестка, огляделась, убеждаясь, что нет поблизости ничего‑то подозрительного, ни грачей, ни галок, разве что пара откормленных голубей возится у лавочки, кланяется благообразной старушке, выпрашивая булку…

— Извините, — Евдокия присела на лавочку.

От старушки пахло цветочною водой и еще мятой.

— Я… передохну и дальше… вот только…

В барабане осталось два патрона.

Один в грача… и выходит, что еще три она вчера выпустила, в Богуславу… и повезло, что не задела.