— Что это на вас лица нет, Родион Константинович? Устали-с? Ничего, через четверть часа будет обед, отдохнете-с.

— Михаил Федорович, — запинаясь, произнес я, — это очень опасно… Не мне вам об этом говорить… Обратитесь к доктору Заболотному, чтобы он сделал вам прививку… — и с ужасом закончил фразу: — …пока не поздно!

— Не надо делать из мухи слона! — вновь улыбнулся он. — Ничего страшного не произошло, а все необходимые меры я уже принял.

— Доктор Заболотный… — вновь начал я.

— Делать прививку сывороткой не буду, от нее я скорее умру, чем от чумы. У меня осложнения после нее были значительно сильнее и болезненнее, чем у вас. Попрошу вас дать мне слово, что о произошедшем здесь вы никому не расскажете.

— Но… ваша жизнь… — заколебался я.

— Я опытный врач и сам смогу с этим справиться. Жизнь я люблю не меньше вашего. — В этот момент раздался свисток. — Вот и прекрасно! Идемте обедать, милейший Родион Константинович. Так вы даете мне слово? Кстати, у вас не будет никакого поручения в Петербурге? Я буду там сегодня вечером.

И я, скрепя сердце, надеясь на его врачебный опыт, дал слово никому не рассказывать о случившемся. По дороге в столовую Михаил Федорович, находясь в хорошем расположении духа, рассказал, что после обеда отправится по личным делам на прибывшем пароходике «Микроб» в Кронштадт, а затем в Петербург, и в лабораторию вернется лишь в понедельник утром. Неожиданно для себя я попросил его оказать мне услугу: захотелось написать записку Лизе, и я попросил добрейшего Михаила Федоровича, прибыв в город, отправить ее вместе с букетом роз с посыльным. Но, начав писать, я понял, что не нахожу нужных слов, что обида еще жива во мне. Пришлось сбивчиво объяснить Михаилу Федоровичу, что просьба отменяется. Он понял мое состояние и не стал допытываться.

На причал Михаил Федорович вышел в свежеотутюженном мундире, благоухая мужскими духами, чего ранее за ним не замечалось, и был посвежевшим и веселым. Все это укрепило меня в мысли, что это не обычная поездка и, возможно, связана с дамой сердца. Ведь как по-другому можно было объяснить его праздничный вид и то, что он отправился в город, а не, как обычно, проводил выходные дни в библиотеке? Но поскольку он явно был рад предстоящему путешествию, я успокоился и у меня отлегло от сердца.

Михаил Федорович появился в лаборатории уже на следующий день, прибыв утренним рейсом «Микроба» из Кронштадта, смертельно напугав меня своим болезненным видом.

— Не волнуйтесь, это лишь легкое недомогание, простуда, — заговорщицким тоном сообщил он мне. — По-глупому себя повел — стоял на палубе под пронизывающим ветром в распахнутой шинельке, и вот результат: ночью плохо спал, появились колики в правом боку и лающий, «собачий» кашель. Поэтому решил поездку в Петербург отложить. Распоряжусь, чтобы на ночь поставили банки, а завтра мы с вами будем работать как обычно.

Утром он явился на рабочее место с осунувшимся, желтым лицом, зашелся лающим кашлем, в итоге сплюнул мокроту в чашку Петри, рассмотрел ее и горько усмехнулся:

— Я так и знал: мокрота кровавая. Похоже, больше скрывать не имеет смысла. Пойду повинюсь перед господином Берестеневым, а вы подождите меня здесь, никуда не уходите.

От страха у меня ноги стали ватными, я оперся на лабораторный стол, чтобы не упасть. Я понимал, что за этим последует: у Михаила Федоровича, скорее всего, чумная пневмония, а ближе всех с ним общался я.