-- Должников! -- крикнул он.

   -- Я-о, -- отвечал солдат, открывая глаза и снимая фуражку, таким густым и отрывистым басом, как будто человек двадцать солдат крикнули вместе.

   -- Когда ты ранен, братец?

   Оловянные, заплывшие глаза солдата оживились: он, видимо, узнал своего офицера.

   -- Здравия желаем, вашбродие! -- тем же отрывистым басом крикнул он.

   -- Где нынче полк стоит?

   -- В Сивастополе стояли; в середу переходить хотели, вашбродие!

   -- Куда?

   -- Неизвестно... должно, на Сиверную, вашбородие! Нынче, вашбородие, -- прибавил он протяжным голосом и надевая шапку, -- уже скрость палить стал, все больше с бомбов, ажно в бухту доносит; нынче так бьет, что бяда ажно...

   Дальше нельзя было слышать, что говорил солдат; но по выражению его лица и позы видно было, что он, с некоторой злобой страдающего человека, говорил вещи неутешительные.

   Проезжий офицер, поручик Козельцов, был офицер недюжинный. Он был не из тех, которые живут так-то и делают то-то, а не делают того-то потому, что так живут и делают другие: он делал все, что ему хотелось, а другие уже делали то же самое и были уверены, что это хорошо. Его натура была довольно богата; он был неглуп и вместе с тем талантлив, хорошо пел, играл на гитаре, говорил очень бойко и писал весьма легко, особенно казенные бумаги, на которые набил руку в свою бытность полковым адъютантом; но более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией, которая, хотя и была более всего основана на этой мелкой даровитости, была сама по себе черта резкая и поразительная. У него было одно из тех самолюбий, которое до такой степени слилось с жизнью и которое чаще всего развивается в одних мужских, и особенно военных, кружках, что он не понимал другого выбора, как первенствовать или уничтожаться, и что самолюбие было двигателем даже его внутренних побуждений: он сам с собой любил первенствовать над людьми, с которыми себя сравнивал. -- Как же! очень буду слушать, что Москва [Во многих армейских полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют солдата Москва или еще присяга] болтает! -- пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта раненых и словами солдата, значение которых невольно усиливалось и подтверждалось звуками бомбардированья. -- Смешная эта Москва... Пошел, Николаев, трогай же... Что ты заснул! -- прибавил он несколько ворчливо на денщика, поправляя полы шинели.

   Вожжи задергались, Николаев зачмокал, и повозочка покатилась рысью.

   -- Только покормим минутку и сейчас, нынче же, дальше, -- сказал офицер.

2

   Уже въезжая в улицу разваленных остатков каменных стен татарских домов Дуванкой, поручик Козельцов снова был задержан транспортом бомб и ядер, шедшим в Севастополь и столпившимся на дороге.

   Два пехотных солдата сидели в самой пыли на камнях разваленного забора, около дороги, и ели арбуз с хлебом.

   -- Далече идете, землячок? -- сказал один из них, пережевывая хлеб, солдату, который с небольшим мешком за плечами остановился около них.

   -- В роту идем из губерни, -- отвечал солдат, глядя в сторону от арбуза и поправляя мешок за спиной. -- Мы вот почитай что третью неделю при сене ротном находились, а теперь, вишь, потребовали всех; да неизвестно, в каком месте полк находится в теперешнее время. Сказывали, что на Корабельную заступили наши в прошлой неделе. Вы не слыхали, господа?

   -- В городу, брат, стоит, в городу, -- проговорил другой, старый фурштатский солдат, копавший с наслаждением складным ножом в неспелом, белёсом арбузе.