|
Не то чтобы видно было презрение в их манере, но какое-то самодовольное спокойствие, основанное частью на деньгах, частью на близких сношениях с генералами, -- сознание превосходства, доходящее даже до желания скрыть его. Еще молодой губастый доктор и артиллерист с немецкой физиономией сидели почти на ногах молодого офицера, спящего на диване, и считали деньги. Человека 4 денщиков -- одни дремали, другие возились с чемоданами и узлами около двери. Козельцов между всеми лицами не нашел ни одного знакомого; но он с любопытством стал вслушиваться в разговоры. Молодые офицеры, которые, как он тотчас же по одному виду решил, только что ехали из корпуса, понравились ему, и главное, напомнили, что брат его, тоже из корпуса, на днях должен был прибыть в одну из батарей Севастополя. В офицере же с сумкой, которого лицо он видел где-то, ему все казалось противно и нагло. Он даже с мыслью: "Осадить его, ежели бы он вздумал что-нибудь сказать", -- перешел от окна к лежанке и сел на нее. Козельцов вообще, как истый фронтовой и хороший офицер, не только не любил, но был возмущен против штабных, которыми он с первого взгляда признал этих двух офицеров.
4
-- Однако это ужасно как досадно, -- говорил один из молодых офицеров, -- что так уже близко, а нельзя доехать. Может быть, нынче дело будет, а нас не будет. В пискливом тоне голоса и в пятновидном свежем румянце, набежавшем на молодое лицо этого офицера в то время, как он говорил, видна была эта милая молодая робость человека, который беспрестанно боится, что не так выходит его каждое слово. Безрукий офицер с улыбкой посмотрел на него. -- Поспеете еще, поверьте, -- сказал он. Молодой офицерик с уважением посмотрел на исхудалое лицо безрукого, неожиданно просветлевшее улыбкой, замолчал и снова занялся чаем. Действительно, в лице безрукого офицера, в его позе и особенно в этом пустом рукаве шинели выражалось много этого спокойного равнодушия, которое можно объяснить так, что при всяком деле или разговоре он смотрел, как будто говоря: "Все это прекрасно, все это я знаю и все могу сделать, ежели бы я захотел только". -- Как же мы решим, -- сказал снова молодой офицер своему товарищу в архалуке, -- ночуем здесь или поедем на своей лошади? Товарищ отказался ехать. -- Вы можете себе представить, капитан, -- продолжал разливавший чай, обращаясь к безрукому и поднимая ножик, который уронил этот, -- нам сказали, что лошади ужасно дороги в Севастополе, мы и купили сообща лошадь в Симферополе. -- Дорого, я думаю, с вас содрали? -- Право, не знаю, капитан: мы заплатили с повозкой девяносто рублей. Это очень дорого? -- прибавил он, обращаясь ко всем и к Козельцову, который смотрел на него. -- Недорого, коли молодая лошадь, -- сказал Козельцов. -- Не правда ли? А нам говорили, что дорого... Только она хромая немножко, только это пройдет, нам говорили. Она крепкая такая. -- Вы из какого корпуса? -- спросил Козельцов, который хотел узнать о брате. -- Мы теперь из Дворянского полка, нас шесть человек; мы все едем в Севастополь по собственному желанию, -- говорил словоохотливый офицерик, -- только мы не знаем, где наши батареи: одни говорят, что в Севастополе, а вот они говорили, что в Одессе. -- А в Симферополе разве нельзя было узнать? -- спросил Козельцов. -- Не знают... Можете себе представить, наш товарищ ходил там в канцелярию: ему грубостей наговорили... можете себе представить, как неприятно!.. Угодно вам готовую папироску? -- сказал он в это время безрукому офицеру, который хотел достать свою сигарочницу. Он с каким-то подобострастным восторгом услуживал ему. |
