Он с каким-то подобострастным восторгом услуживал ему.

   -- А вы тоже из Севастополя? -- продолжал он. -- Ах, Боже мой, как это удивительно! Ведь как мы все в Петербурге думали об вас, обо всех героях! -- сказал он, обращаясь к Козельцову, с уважением и добродушной лаской.

   -- Как же, вам, может, назад придется ехать? -- спросил поручик.

   -- Вот этого-то мы и боимся. Можете себе представить, что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным -- кофейник спиртовой и еще разные мелочи необходимые, -- у нас денег совсем не осталось, -- сказал он тихим голосом и оглядываясь на своего товарища, -- так что ежели ехать назад, мы уж и не знаем, как быть.

   -- Разве вы не получили подъемных денег? -- спросил Козельцов.

   -- Нет, -- отвечал он шепотом, -- только нам обещали тут дать.

   -- А свидетельство у вас есть?

   -- Я знаю, что главное -- свидетельство; по мне в Москве сенатор один -- он мне дядя, -- как я у него был, он сказал, что тут дадут, а то бы он сам мне дал. Так дадут так?

   -- Непременно дадут.

   -- И я думаю, что, может быть, так дадут, -- сказал он таким тоном, который доказывал, что, спрашивая на тридцати станциях одно и то же и везде получая различные ответы, он уже никому не верил хорошенько.

5

   -- Да как же не дать, -- сказал вдруг офицер, бранившийся на крыльце с смотрителем и в это время подошедший к разговаривающим и обращаясь отчасти и к штабным, сидевшим подле, как к более достойным слушателям. -- Ведь я так же, как и эти господа, пожелал в действующую армию, даже в самый Севастополь просился от прекрасного места, и мне, кроме прогонов от П., 136 руб. сер., ничего не дали, а я уж своих больше 150 рублей издержал. Подумать только, 800 верст 3-й месяц еду. Вот с этими господами 2-й месяц. Хорошо, что у меня были свои деньги. Ну, а коли бы не было их?

   -- Неужели 3-й месяц? -- спросил кто-то.

   -- А что прикажете делать, -- продолжал рассказывающий. -- Ведь ежели бы я не хотел ехать, я бы и не просился от хорошего места; так, стало быть, я не стал бы жить по дороге, уж не оттого, чтоб я боялся бы... а возможности никакой нет. В Перекопе, например, я 2 недели жил; смотритель с вами и говорить не хочет, -- когда хотите поезжайте; одних курьерских подорожных вот сколько лежит. Уж, верно, так судьба... ведь я бы желал, да, видно, судьба; я ведь не оттого, что вот теперь бомбардированье, а, видно, торопись не торопись -- все равно; а я бы как желал...

   Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у них одних офицеров 17 человек выбыло.

   Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более -- патриотизмом.

   Он пожертвовал этому чувству весьма многим -- и обжитым местом, и квартеркой с мягкой мебелью, заведенной осьмилетним старанием, и знакомствами, и надеждами на богатую женитьбу, -- он бросил все и подал еще в феврале в действующую армию, мечтая о бессмертном венке славы и генеральских эполетах.