К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался от гула.

   -- Однако 2-й бастион уже совсем не отвечает, -- сказал гусарский офицер, сидевший верхом, -- весь разбит! Ужасно!

   -- Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, -- отвечал тот, который смотрел в трубу. -- Это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.

   -- А посмотри, к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать... нас ждут уже теперь... нечего смотреть.

   -- Постой, не мешай! -- отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на Севастополь.

   -- Что там? что?

   -- Движение в траншеях, густые колонны идут.

   -- Да и так видно, -- сказал моряк, -- идут колоннами. Надо дать сигнал.

   -- Смотри, смотри! вышли из траншеи.

   Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился, наконец, весь в одно лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и черные точки -- все звуки соединились в один перекатывающийся треск.

   -- Штурм! -- сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубку моряку.

   Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.

   -- Не может быть, чтобы взяли! -- сказал офицер на лошади.

   -- Ей-богу, знамя! посмотри! посмотри! -- сказал другой, задыхаясь, отходя от трубы, -- французское на Малаховом!

   -- Не может быть!

25

   Козельцов-старший, успевший отыграться в ночь и снова спустить все, даже золотые, зашитые в обшлаге, перед утром спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном в оборонительной казарме пятого бастиона, когда, повторяемый различными голосами, раздался роковой крик:

   -- Тревога!..

   -- Что вы спите, Михайло Семеныч! Штурм! -- крикнул ему чей-то голос.

   -- Верно, школьник какой-нибудь, -- сказал он, открывая глаза и не веря еще.

   Но вдруг он увидел одного офицера, бегающего без всякой видимой цели из угла в угол, с таким бледным, испуганным лицом, что он все понял. Мысль, что его могут принять за труса, не хотевшего выйти к роте в критическую минуту, поразила его ужасно. Он во весь дух побежал к роте. Стрельба орудийная кончилась; но трескотня ружей была во всем разгаре. Пули свистели не по одной, как штуцерные, а роями, как стадо осенних птичек пролетает над головами. Все то место, на котором стоял вчера его батальон, было застлано дымом, были слышны недружные крики и возгласы. Солдаты, раненые и нераненые, толпами попадались ему навстречу. Пробежав еще шагов 30, он увидал свою роту, прижавшуюся к стенке, и лицо одного из своих солдат, но бледное-бледное, испуганное. Другие лица были такие же. Чувство страха невольно сообщилось и Козельцову: мороз пробежал ому по коже.

   -- Заняли Шварца, -- сказал молодой офицер, у которого зубы щелкали друг о друга. -- Все пропало!

   -- Вздор, -- сказал сердито Козельцов и, желая возбудить себя жестом, выхватил свою маленькую железную тупую сабельку и закричал:

   -- Вперед, ребята! Ура-а!

   Голос был звучный и громкий; он возбудил самого Козельцова.