— Кузьма Титов, — объяснил сосед и прибавил: — Брошу я сапоги шить и уйду в солдаты. То-то жизнь!

«Бум, бум, бум!» — гремел турецкий барабан, покрывая своим грохотом и визг флейты, и частую дробь барабана. «Эй, жги! говори, говори!» — звенел голос запевалы, и отряды шли друг за другом, удивляя псковичей и своими костюмами, и своими богатырскими фигурами.

Прошли пехотинцы в зеленых кафтанах и желтых сапогах; с громом покатились громадные железные пушки; за ними шли бомбардиры и прислуга с длинными банниками; потом двинулась конница: на высоких, толстых лошадях ехали драгуны с пиками в руках, с ружьями на седлах; на горбоносых лошадках скакали косоглазые киргизы с луками и копьями, в своих остроконечных шапках, а дальше, в кафтанах, куртках, а то и просто в рубахах, с мохнатыми шапками на бритых головах, двигались казаки. Бесконечную цепь войска замыкали ряды телег, доверху нагруженных всяким добром, а также стада быков, коров и овец.

На площади у церкви Шереметева встретило духовенство с пением и колокольным звоном, и весь день шло у псковичей пирование. Не было дома, где бы на постое не стояли солдаты, и хозяева радушно угощали их, жадно слушая их рассказы об убийствах, пожарах и насилиях.

— Так им, басурманам, и надобно! — радостно говорили псковичи, — наше к нам ворочается!

Часть войска расположилась бивуаками на площади и вокруг города. Запестрели шалаши и палатки, и весь город принял вид громадного лагеря с непременными часовыми, паролем и лозунгом, с вечерней и утренней зорями, с перекличкой и беспрерывным разгулом.

В кабаке шло веселье с самого утра до позднего вечера. Целовальник Митька Безродный не спрашивал денег, а брал все, что дадут: и материю, и кованый пояс, и пистолет, и вязаные чулки. Купцы и мещане дружились с солдатами и слушали про их веселое житье. Тут же промеж пьянствующих сновали и бабы с задорным смехом и вызывающими взглядами.

Был уже девятый час в начале, и Митька Безродный в вечер на 15 сентября собирался гнать народ и запирать кабак, как вдруг в горницу вошел высокий, стройный, но бледный преображенец в запыленном платье и, оглядев всех присутствующих, громким голосом спросил:

— Братцы, не укажет ли мне кто дороги к генерал-фельдмаршалу?

— А тебе на что? Ты откуда?

— Преображенского полка, братцы! — послышались голоса.

— Вам-то что? — сказал вошедший и резко прибавил: — С письмом от царя! Ну что, довольны? — И он усмехнулся.

— Так бы и сказал сразу! А то ишь: к фельдмаршалу! — послышались возгласы.

— Пойдем, что ли, мне по пути, — сказал, поднимаясь с лавки, драгун.

Преображенец нагнул голову, шагнул через порог низкой двери и вышел следом за драгуном на темную, грязную улицу.

— Садись на тележку, — сказал он драгуну, указывая на узкую двуколку.

Драгун сел, преображенец сел рядом, извозчик зачмокал, и лошадь поплелась по грязи.

— Вот так от самого Порхова трясусь, — сказал преображенец.

— С письмом, говоришь, едешь от царя? А где он сам?

— Царь-то? Да в Архангельске. Суда новые спущает, дай Бог ему здоровья!

— А с чем письмо?

— Ну, это — царево дело, я не знаю, — оборвал посланный.

Драгун замолчал, потом ткнул возницу и закричал:

— Стой! Вот тебе и дом фельдмаршала. У купца Большакова он. Вот окно светится. Прощай!

Драгун прыгнул на землю и скрылся в темноте.

— Спасибо! — крикнул ему вслед преображенец, сошел с двуколки и стал стучать кулаком.

Ему отворил дверь рослый солдат с фонарем в руке.