Года два назад он перенес болезнь, которую, мягко выражаясь, называют нервным потрясением. Началось все с общей слабости, странной апатии, перешедшей затем в тяжелую депрессию… И вот, когда ум Дэвида блуждал в потемках, на него напал страх — страх не только перед тем, что он может сойти с ума, но и перед какой-то грозящей ему страшной бедой. Болезнь прогрессировала, страх перешел в манию преследования: еще находясь дома, Дэвид стал прятать у себя под подушкой револьвер, сохранившийся со времен службы в армии, чтобы в случае необходимости отразить нападение неизвестного врага.

Сначала его лечил доктор Бард, затем он был помещен в частную клинику, находившуюся в окрестностях Скарборо. Там у него наступила полная потеря памяти, и что с ним в ту пору было, он совершенно не помнил. По-видимому, тупо занимался плетением корзин. А как он удивился, когда через полтора месяца — к этому времени окружавшая его тьма начала рассеиваться — узнал, что своими руками сплел из ивовых прутьев более двух десятков корзин довольно сложного рисунка, что никогда, конечно, не мог бы сделать в нормальном состоянии.

Однажды лечащий врач, доктор Ивенс, жизнерадостный толстячок, страдавший одышкой и отличавшийся весьма светскими манерами, с веселой улыбкой сказал ему, что он потихоньку выпутывается из беды: «Из лесу вы, мой мальчик, уже выбрались, но пока еще бродите на опушке». Только этим, казалось, все и кончилось. Дэвид по-прежнему плохо спал, по-прежнему всего боялся, был молчалив, мрачен, старался держаться подальше от треволнений жизни.

Тогда Ивенс, стремясь возродить его веру в себя, разрешил ему каждый вечер выходить на час за пределы клиники, советуя побольше гулять и почаще общаться с людьми. Дэвиду не хотелось никуда идти, но, поскольку доктор ему нравился и он привык безоговорочно слушаться его, он шел гулять, только не на шумный бульвар, которого инстинктивно избегал, а на сравнительно уединенную, заброшенную пристань — там он садился и смотрел, как на берег медленно набегает и откатывается волна.

Однажды вечером он услышал чей-то голос, окликнувший его, — впервые за последние три месяца с ним заговорил человек, не имеющий отношения к клинике и его болезни. Он поднял голову и увидел девушку, высокую, довольно бедно одетую, очень бледную и очень худую: она смотрела на него сверху вниз большими, темно-карими глазами. Что-то в выражении ее лица — какая-то непреходящая печаль — заставило его интуитивно почувствовать, что она отчаялась в жизни так же, а может быть, и больше, чем он.

Он ответил что-то довольно банальное, но даже этих слов было достаточно, чтобы побудить ее опуститься рядом с ним на скамью. Ее присутствие, легкое касание острого плеча, прикрытого дешевенькой бумажной кофточкой, зародило в нем безотчетное волнение. Он ни о чем ее не спрашивал. Да и она не проявляла того бестактного любопытства, какого можно было ожидать от случайной знакомой. Они приняли друг друга без всяких вопросов, словно две потерянные души, встретившиеся в уединенном закоулке чистилища. Говорили они очень мало, и лишь о самых обычных вещах, но и это немногое было утешением для обоих. Когда настало время уходить, Дэвид, запинаясь, точно у него не поворачивался язык, все-таки предложил ей встретиться тут же на другой день.

Они встретились и продолжали встречаться; вскоре они проводили уже вместе каждый вечер, а по средам, когда она работала только утром, — всю вторую половину дня. Темная завеса, скрывавшая от него мир, еще больше приподнялась, и он начал видеть все в несколько ином свете. От молчаливой ласки ее пальцев при встречах и прощаниях стали вновь пробуждаться его чувства. Предметы, казавшиеся ему дотоле такими далекими и чуждыми, словно приблизились: мир снова обрел свои краски, Дэвид снова начал ощущать солнечное тепло, замечать росу на траве, прелесть летнего дождя. Казалось, жизнь возвращалась к нему.

Доктор Ивенс наблюдал за этими изменениями с поистине гениальной проницательностью, и скрыть от него что-либо было трудно.