– Счастье?

– Артуро, играющего с Мартой на пляже. Представляете, она его щекотала. Причем доводя до полного изнеможения. Я добавил звук. Мануэла не проделывала с вами ничего подобного? Не замучивала щекоткой? Так, что игра превращалась в пытку? О‑о‑о, сознание, Хавьер, выкидывает такие фортеля… после многих лет отрицания.

– А Рамон? Что ты показал Рамону? Его счастливую жену…

– Думаю, Рауль подарил им эту кинопленку на свадьбу. Счастливая супружеская пара: Рамон и Кармен. Вы слушали магнитофонные записи?

Хавьер кивнул.

– Там была еще одна, которую я забрал. Кармен все‑таки спела. Хотя голос у нее и не слишком хорош, она пела для Рамона… любовную арию. В конце Рамон наградил ее аплодисментами и похвалил, и я уловил в его голосе душевное волнение. Но я немного изменил этот эпизод. Никаких аплодисментов… только те три отчаянных крика: «Рамон! Рамон! Рамон!»

Хавьер содрогнулся от жуткой изощренности этой пытки. Люди пережили двойной ужас: необратимого уродства и последних мгновений настоящего счастья, безжалостно искаженных чужеродной фонограммой.

– А мне? Что ты собираешься показать мне? – спросил Хавьер, напряженно пытаясь вспомнить, когда он в последний раз был счастлив. – От какого счастья отрекся я?

– Для начала я хочу ненадолго «ослепить» вас, – произнес голос. – Когда я сниму с тебя маску, вы увидите.

Эластичная лента хлопнула Фалькона по затылку, и его накрыла мягкая темнота маски для сна. Было даже приятно оказаться в этой густой бархатистой черноте. Он подумал, что хорошо было бы навеки в ней и остаться. Что‑то стукнулось о стол. Стул подвинули вперед. В жилах Хавьера запульсировал адреналин. Чистота вскипевшего в нем страха превратила его кровь в жидкий и холодный эфир. У него начался озноб. Маска была снята, но Фалькон так и остался сидеть с плотно зажмуренными глазами.

– Откройте глаза, Хавьер, – сказал голос. – Вы, как никто другой, знаете, что произойдет, если вы не откроете глаза. Здесь нет ничего ужасного.

– Я открою глаза, только не торопи меня.

– Вы видите это каждый день.

– Но ты же прекрасно знаешь, – сказал Хавьер, – страшно не то, что на столе, а то, что в голове.

– Откройте глаза.

– Подожди.

– Время не ждет.

– Сейчас.

– Я ведь могу заставить вас. И вам известно, каким образом я это сделаю.

Согнутая в локте рука крюком обхватила шею Хавьера и так высоко вздернула его подбородок, что вскрик застрял в пережатой гортани. Он почувствовал ледяное прикосновение. Обжигающее прикосновение бесчувственного лезвия. По щеке Хавьера потекла теплая струйка, более густая, чем пот или слезы. Он открыл глаза в ту минуту, когда его голова мотнулась вперед.

Перед ним на столе стоял стакан с белым молоком. Хавьер зажмурился, но было слишком поздно. Образ врезался в его мозг, как осколок стекла. Он никак не мог понять, почему так сильно испугался. Никакая логика не оправдывала этот страх, передававшийся от нерва к нерву, от сплетения к сплетению, пока его не заколотила дрожь, сотрясавшая стул.

Маска снова легла ему на глаза. Сильная рука ухватила Фалькона за волосы, и кто‑то потянулся через его плечо.

– Понюхай.

Фалькон почувствовал тошнотворный запах. Во рту появился привкус серы, по телу пошли мурашки. Его вырвало.

Запах исчез. Стакан вернулся на прежнее место. Неизвестный опять встал за его спиной.

– Я знал, что вам хватит мужества, – сказал он.

– Какое уж там мужество, – выдавил из себя Хавьер, все еще задыхаясь и откашливаясь.

– Что это был за запах?

– Молока с миндалем, – ответил Хавьер.