— Что случилось? — воскликнул он, обращаясь к еврею.

Но посланец ничего не мог сказать. Ян со сжавшимся сердцем, испуганный, бросил все и с письмом в руках, с пылающим лицом явился к настоятелю.

— Отец мой! — воскликнул, — лошадь! Ради Бога, дай мне лошадь! Что-то ужасное ждет меня в Вильно, меня зовут. Лошадь, ради Бога! Дам за нее, что хотите!

Настоятель встал.

— Сын мой, — сказал печально, — я тебя не удерживаю, поезжай, дам тебе наилучшую лошадь, какая найдется, но разве годится предлагать мне за нее деньги?

Вынул из ящика сверток денег, всунул его в руки остолбеневшему и добавив:

— Это на дорогу. И это на дорогу! — и растроганно благословил его.

Ян рванулся к дверям, помчался в конюшню, схватил за узду наполовину оседланную лошадь и сидел уже на ней без плаща и шапки, когда прибежал брат Франциск, набросил на плечи плащ, пожал ему руку и тихо сказал:

— Ян! Молись!

Все монахи вышли взглянуть на уезжавшего, молясь в душе за него. Он никого не видел, ничего не слыхал, погнал лошадь и умчался.

На последней миле усталый конь, так как всадник не давал ему ни минуты отдыха, начал сильно отставать; пришлось остановиться, а Ян рассчитал, хотя был не вполне в сознании, что на отдохнувшей лошади скорее доедет, чем пешком, бросив ее в дороге.

Кто бы его увидал тогда, с трудом бы узнал; бледный, изнуренный, сгорбившийся, в два дня постарел на десять лет. Его лицо изображало ту беспокойную строгость, которую придает великое горе в первый момент, когда еще человек, не разобравшись в себе, не знает, как глубоко его несчастье.

Едва дав лошади отдохнуть, он проехал последние мили в полчаса; миновав улицы города, прискакал к дому, на окна которого прежде всего бросил тревожный взгляд. В них было темно.

Оставив лошадь во дворе, вбежал по лестнице: тишина глубокая, тишина непонятная царила везде. В первой комнате сидел Тит, облокотясь на руку, задумчивый и, очевидно, опечаленный.

— Где они? — спросил Ян на ходу.

— Тише! Тише! — сказал Мамонич, — спит.

— Спят?

— Спит.

— Кто?

— Она.

— А ребенок?

— Ребенок, Бог его дал, Бог взял. Прости меня. Прости! Кто в силах против Бога! Я собрал всех докторов в городе, делал, что в людских силах. Две ночи носил его сам на руках.

Из спальни послышался слабый голос Ягуси:

— Ян приехал! Пусть войдет! Ян!

И Ян бросился к ней. Она лежала в кровати бледная, исхудавшая, а рядом с ней стояла пустая люлька. На одеяле, на столике были разбросаны детские чепчики и игрушки, с которыми мать не хотела расставаться.

— Нет моего Яся… — воскликнула в слезах, — взяли Яся! О! Разве я это переживу? Смотри, Ян, живут его игрушки, его одежда, а его уже нет! Зачем же было родиться? Зачем страдать? Что же такое жизнь?

И рыдала бедняжка, склонившись над чепчиком.

— Это его волоски, — говорила, показывая, — их срезала с его уже холодной головки… Немного кашлял, и душа ушла к небу и улетела с ангельчиками.

Этот вечер был одним из самых тяжелых в жизни Яна. Мамонич убежал, боясь упреков, он, что стал второй матерью, нянькой и доктором ребенку, что сам похоронил его собственными руками, плача, быть может, впервые в жизни над его гробиком.

На другой день и на следующие, Ягу се было лучше, Ян отрывал ее от непрерывных воспоминаний о ребенке и работал, чтобы ее утешить, одурманить. Но есть горести, которые не хотят утихнуть; есть страдания, с которыми не хочется расстаться. Такова была горесть матери, которая опасалась вторично утратить ребенка, забыв о нем.

Между тем Перли, узнав о возвращении Яна, поспешил к нему.