Анатолий Курчаткин. Сфинкс
— Как ты думаешь, а Стас знает? — спросил он. — Не имею понятия, — ответила она, сосредоточенно и сильно ходя под ним тазом, отталкивая его от себя и тут же, словно зовя вернуться, убегая назад, чтобы в следующее мгновение снова отправиться навстречу, снова оттолкнуть и снова убежать. — Меня это не интересует. — Нет, ну ты же что-то думаешь по этому поводу. — Я думаю, как мне умудриться дать вам обоим, — сказала она. — Хорошо давать нам обоим? — Хорошо. Хорошо. Хорошо, — отозвалась она с паузами — всякий раз в тот момент, когда посылала его от себя. Ему нравилось разговаривать с ней во время соития. Только в это время она принадлежала ему. И ему хотелось взять от нее, пока она была его, как можно больше — сколько она позволит взять, — узнать, что она думает об их тройственных отношениях, что чувствует, что испытывает, как вообще оценивает всю ситуацию. В другое время они не говорили ни о чем подобном. Она ему не разрешала. — Ну, ты же и блядь, — сказал он, изо всей силы вминая ее в пружинящее, одышливо пофукивающее сиденье. — Я не блядь, — послала она его от себя сильнее, чем до того. — Я не блядь. Я сфинкс! Вот это было точно: сфинкс. Он сам так однажды назвал ее, и она, чуть подумав, радостно согласилась: «Сфинкс, молодец! Именно!» А она и в самом деле напоминала ему сфинкса. Таинственное крылатое чудовище, проглотившее двух мужиков. Впрочем, не просто чудовище, а прекрасное чудовище. Восхитительное. Бесподобное. У него никогда не было таких женщин. Вернее, он просто не знал до нее подобных. И даже не думал, что бывают женщины, с которыми может быть так, как с нею. «Дать вам обоим», — говорила она, но она не давала, а, скорее, брала. Однако в том, как брала, была такая самоотдача, она занималась этим с таким упоением и безоглядностью, что доставляла наслаждение, которое никак не могло сравниться с тем, как если б она «давала». В отличие почти от всех женщин, которых он знал помимо нее, она пила таблетки — и значит, не нужно ловить момент, думать со взбухающими висками: вот сейчас, вот сейчас, выскакивать, наконец, наружу и, корчась от потерянного рая, исторгаться на пустыню живота. Но это уже было пустяком, незначительной мелочью по сравнению с тем блаженством, что она дарила, просто принимая в себя и отдаваясь любовному действу. Возможно, она была в деле любви таким же гением, как Лев Толстой в литературе. Как Пушкин. Как Достоевский. — Боже мой, бедняжка, — сказала она с улыбкой, оборачиваясь к нему перед тем, как исчезнуть в полосе кустарника. В левой руке у нее была белая пластмассовая фляжка с водой, в правой — пушистое, мохнатое красное полотенце, которое он видел у нее в этой поездке только после того, как у них случалась близость. Вернее, по утрам, когда выбиралась из палатки, где они ночевали с мужем, если становился тому свидетелем, он также видел ее с этим красным полотенцем. — Ужасно долго пришлось ждать возможности, да? Ты в меня столько вылил — весь прямо течешь по ногам! Он почувствовал, что вновь готов к близости с нею. Вот подобных ее слов, подобной ее улыбки было ему достаточно, чтобы желать ее третий, пятый, седьмой раз подряд. Хотя таким их отношениям исполнилось уже полных два года. Но длить дальше то восхитительное занятие, которому они предавались в машине, было уже невозможно. Уже опасно. Стас ушел за грибами часа два назад — и мог скоро вернуться. Мог и через час, и больше, но два часа — это то время, меньше которого он не ходил.
Им, как правило, в этой поездке удавалось быть вместе в такие вот грибные походы ее мужа. |
