Клим остался на обочине шоссе со своим охотничьим ножом, чтобы, возвращаясь с милицией, Стас без затруднения нашел место необходимого поворота, и, пока ждал, играл в давно забытую, детскую игру в ножички. Начертил круг, брал нож за кончик лезвия, бросал вниз, вытаскивал из земли, проводил черту, снова бросал. Перед глазами стоял покачивающийся на бельевой веревке парнишка, просто ожидать, ничем не заняв себя, — это было впору удавиться и самому.

Из багажника милицейских «Жигулей», когда лесной дорогой вновь выехали на ту самую поляну, один из милиционеров вытащил раздвижную металлическую стремянку. Следователь — гладковолосый голубоглазый эстонец с холодно-отстраненным выражением лица — обратился к Климу:

— Что, куда? Показывайте.

Должно быть, ему казалось, что раз Клим встретил их здесь, то именно он и знает лучше, как пройти к удавленнику.

Нина осталась на поляне около машины.

— Нет, избавьте меня, с меня достаточно, — отрицательно помахала она рукой, отвечая Стасу.

— Ладно, идет, — согласился он.

Впрочем, она оставалась тут не одна. Водитель милицейских «Жигулей» — тихий юноша послеармейского вида, говоривший по-русски с сильным эстонским акцентом и украинскими интонациями, — тоже остался у своей машины.

Следователь, не давая никому подойти к сосне близко, пошелестел по лиственному подросту вокруг, пошарил там-здесь руками в траве и кивнул фотографу: давай. Фотограф, запечатлевая удавленника, щелкнул затвором «Зенита» раз, другой, третий, и следователь снова кивнул — тому, со стремянкой: давай ты.

Клим стоял в отдалении, не смея подойти к образовавшейся вокруг лежащего на земле мертвеца невидимой, но явной черте окружения. Стас, напротив, вышагнул прямо к ней и внимательно вглядывался в труп парнишки.

Фотограф снова защелкал камерой. Потом над трупом наклонился тот, который, видимо, был судмедэкспертом. Оглядел шею, взял за волосы, покрутил голову в одну сторону, в другую. Расстегнул джинсовую рубашку, оглядел, ворочая тело, грудь, плечи, спину. И начал расстегивать брюки.

Клим не выдержал. Он повернулся и, прошелестев веселым подростом, отошел в сторону метров на пятнадцать. Пространство земли под сосной сделалось для него за листвой невидимым. Остались только голоса, доносившиеся оттуда, но расстояние делало звучащую речь невнятной.

Стас подошел к нему, вытащил пачку «Столичных», выщелкнул сигарету, закурил и, выдохнув дым, сказал:

— Мой пациент.

— Как? — не понял Клим. — Почему?

Стас затянулся и вновь выдохнул дым.

— А только штаны с него сняли, я это сразу понял. У повешенных как, знаешь? Мышцы распускаются, и все, что внутри, наружу. Оттуда и оттуда. Элементарная гонорея. И вот, представляешь, из-за такой-то малости…

— Почему ты думаешь, что из-за этого? — спросил Клим.

— И так можно было бы предположить, но у него там в кармане еще записка.

В воздухе, между тем, ощутимо попрохладнело, и он посерел. Вечер продвигался к сумеркам. Если бы не эта страшная находка, они бы сейчас уже расставили палатку, разогрели на плите ужин и кейфовали у костра.

Следователь подошел к ним.

— Значит, так, — сказал он.