– Беспокойно спит, – сказал один из них, поправляя кобуру под мышкой, – вскрикивает чего-то.

Зазвонил мобильный телефон. Охранник взял трубку, представился.

– Буди генерала, дай ему трубку. Охранник постучал и, не дождавшись ответа, открыл дверь. Потапчук уже сидел на кровати, приглаживая растрепанные волосы. Берлинская опера и Глеб Сиверов остались в прерванном сне. Охранники же существовали в реальности.

– Товарищ генерал, вас директор, – шепотом добавил охранник, чтобы спросонья Потапчук не ляпнул чего-нибудь лишнего.

– Потапчук слушает.

– Понял, так точно.

– Конечно.

С победным видом Потапчук отложил трубку, быстро, по-военному, принялся одеваться, ничего не объясняя охраннику.

Когда он оделся и выпил стакан чая, машина уже стояла у подъезда. В сопровождении двух охранников он спустился вниз.

– В контору, – скомандовал он водителю.

– В которую?

– На Лубянку.

Водитель был рад встрече с генералом.

Могилу Евгения Кривошеева вскрывали прапорщики с ультрамариновыми погонами. Юшкевич угощал генерала Потапчука кофе, наливая его из огромного китайского термоса в дешевые пластиковые стаканы. Все присутствующие на эксгумации, заметно нервничали.

Ленский позвонил Юшкевичу:

– Что там?

– Копают еще.

– А что со счетами?

– Это ты бы мог не спрашивать. Банковский день еще не начался.

– Ах да, извини. У меня уже все в голове перепуталось – день, ночь, вечер. Вы что, не могли экскаватор пригнать, чтобы быстрее было?

– Тебя не спросили! – отрезал Юшкевич, отключая телефон.

Наконец, лопаты ударили в цинковый гроб.

– Поднимайте, – приказал какой-то полковник.

Шесть прапорщиков подняли на веревках запаянный оцинкованный гроб. Загудела паяльная лампа, и через десять минут крышка была снята. Внутри оказался брезентовый мешок. Когда развязали горловину, оттуда с шумом посыпался сухой песок вперемешку с мелкими камнями.

Потапчук подошел, взял горсть и брезгливо поморщился.

– Афганская земля. Ловко.

– Что – ловко? – спросил Юшкевич.

– Ловко покойный генерал Кривошеей все устроил: и сына своего спас, и нас провел.

Начали составлять документы. А Юшкевичу и Потапчуку уже все было ясно. Опять позвонил Ленский. Юшкевич выругался матом, грязно и коротко.

– Спартак, ты был прав. Только откуда ты все это узнал?

– Я человек не глупый.

Потапчук же понял, что до Ленского добрался Слепой, тогда, когда за ним прислали машину и вызвали к директору ФСБ. Тот был на удивление вежлив, хотя прощения не попросил, – в конторе подобные телячьи нежности не в ходу.

"Слепой меня не послушался”.

– Закурить не желаете? – сказал Потапчук, открывая крышку старого серебряного портсигара с недорогими сигаретами.

– Портсигар у вас красивый. Наверное, многое повидал?

– И многих повидал, – добавил Потапчук, намекая на то, что на его веку сменилось столько начальства, что Юшкевич – песчинка в пустыне, которую случайно вынесло на солнце, но стоит сильнее подуть ветру, и она снова исчезнет в барханах, даже не оставив о себе у памяти.

Генерал курил, глядя на кладбище, памятники, мокрые деревья. Краем уха он слышал, как Юшкевичу какой-то полковник докладывал о том, что действительно в Пырьевской психиатрической лечебнице находился больной, по описанию похожий на полковника налоговой полиции Кривошеева, – скорее всего он и был его братом.