— Кнопушка моя.

Тут на него налетает Ольга. Ольга — не Нина. Ольга не хочет рисовать картинки и делать бумажных птиц и самолёты. Она хочет двигаться: играть в мяч, плясать. Ольга заставляет плясать и деда. Гремит музыка, снизу стучит костылём соседка. Когда-то у неё было сломано бедро, воспоминанием остались костыли.

Уже совсем перед уходом отец обязательно просит Нину:

— Сыграй мне!

Это он уговорил Нину учиться музыке. В холодный, голодный сорок шестой год вдруг неожиданно в их квартиру въехало трофейное пианино, небольшое, бежевое. Когда она мёрзнувшими пальцами выводила первые неуверенные мелодии, которым научила её старенькая учительница музыки, отец сморкался и странно, горлом, кашлял.

Прошло много лет, прежде чем она научилась легко бежать по клавишам пальцами.

Под её пальцами рождалась мелодия, а следом — слова, слова эти цеплялись одно за другое общим чувством.

Долго Нина не решалась спеть родным и друзьям первую собственную песню.

Отец и мать так и расположились на её страницах — разорванные друг с другом материным дворянством и дешёвым тщеславием молодости и соединённые материной глубокой любовью к отцу, Ниной и Олей в единую семью.

Верёвкой вьётся жизнь. От холода и голода — к розовости блинов, к теплу, к благополучию.

Пустая страница звала разобраться в родителях, в себе самой, в Олеге, в Кнуте, в Илье, в Варьке, в сегодняшнем времени.

Олег своими настырными вопросами вернул её и в тот день, когда она провалилась на экзаменах в университет. Ничья, нигде, ни для чего. Страх перед пустотой.

И сейчас, над зачатой страницей, этот день снова живой. Она шла по Моховой. Сверху, снизу, с боков её охватывало тепло жаркого полдня. Девочка, с большими, красными бантами, плакала около ограды университета. Капало забытое мороженое, пальчики мяли его, заражались его липкостью и цветом. Девочка потеряла маму, звала её шёпотом, потому что рыдания и страх съели крик. Нина взяла девочку за липкую руку, стала расспрашивать, куда они с мамой шли, о чём говорили. Девочке было года четыре. Осоловевшая от слёз, она помнила лишь то, что у мамы болел живот. Но искать туалет на Моховой — нелёгкая задача, оставалось ходить взад-вперёд вдоль ограды, дожидаясь маму. Нина принялась рассказывать девочке про мышку Тяпу: какая мышка шалунья, прятала от хозяев вещи, а однажды хвостом смахнула с окна цветы, цветы рассыпались, и из них выросли деревья. Девочка, наконец, перестала плакать, спросила, тараща мокрые глазки: «Прямо в комнате?» К тому времени, как появилась мама, девочка уже смеялась.

Страницы заполнялись мелкими строчками. Эпизод за эпизодом, несвязные, обрывающиеся, они соединялись в единый голос тремя, не названными вслух, но звучащими настырно и тревожно вопросами: зачем, почему, как?

— Мам, я больше не могу ждать папу, у меня завтра контрольная, ложусь.

Появление Оли в середине той Нининой жизни, когда Оли ещё не было даже в Нининых мыслях, выбило Нину из неустроенности и одиночества молодости. Сонной одурью съёжены глаза, кривится в зевоте рот, длинная ночная рубашка в жёлтый горошек, босы лапы — радость, что Оля есть, что она — дочь её и Олега, сорвала Нину с места. Нина подхватила Олю на руки. Сонное тепло Олиного тела вязало движения и мысли.

Оля засыпала мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Спокойный ребёнок. И сегодня заснула сразу, в первый раз заснула без Олега — они всегда ждали друг друга.

Сколько же времени просидела над своими листками? Сейчас половина одиннадцатого.

Шопен начал, а эти благостные часы воспоминаний довершили — Нина поняла наконец то, чего никак не могла понять раньше: есть в жизни главное, это главное главнее поступления или непоступления в вуз, главнее работы, главнее их вчерашней ссоры с Олегом, главнее предательства автора и леденцов начальника.