— Облучение для неё — смерть. Я знаю. Я потом ничего не смогу поправить. Ты не знаешь, ей и так немного осталось, но больше, если без облучения. Сегодня, сейчас же забери её из больницы, немедленно. Что хочешь, скажи. Скажи, муж требует к себе в Улан-Удэ, скажи, не хочет, чтобы умерла в больнице, скажи что хочешь, ты найдёшь, что сказать. — Он чувствовал, как снова тяжелеет голова. — Облучение убивает те клетки, которые ещё могут бороться. Облучение всё убивает: и больные клетки, и здоровые. Ей нечем будет бороться. Она не захотела лечиться. Я убил её, я виноват. Я… Поезжай… — Он едва шевелил языком, слова скакали несвязные. — Я завтра, как только приготовлю лекарство, вернусь. Я прошу тебя, скорее возьми её из больницы.

Он двигался, как во сне. Перед глазами по подушке, по зелёной его тахте разметались огненные волосы, её волосы, на него, не отрываясь, смотрели светлые глаза, Как во сне, он договаривался с лётчиками, чтобы его взяли, как во сне, плюхнулся в кресло. Солнце стояло в небе, когда он летел. Он смотрел на солнце и в первый раз за всю свою жизнь молился той молитвой, которой научил его дед:

— Боже праведный, спаси рабу твою Нинку, выведи её, погибающую во болезни, к жизни…

Солнце, холодное через стекло самолёта, неподвижное, казалось ему всесильным. Рыжее, всевидящее, оно опалило Нинины волосы, оно спасёт её!

— Боже праведный, помоги, спаси Нинку! — шептал Кеша. — Спаси!

К счастью, мать оказалась дома. Она мыла полы. Полы мать мыла не как все. Она прямо из ведра выливала на пол воду и медленно начинала собирать её. Тряпку выжимала над ведром. Так ведро наполнялось снова. Грязную воду из него мать выливала в унитаз, наполняла ведро новой, чистой, водой, снова выливала всю её на пол. Полы были паркетные, и Кеша каждый раз запрещал матери мыть их, он знал, что паркет от воды портится. Но мать была, как и он, — упрямая.

Сейчас он прямо на лестничной клетке снял сандалии с носками и ступил в холодную лужу.

— Ты где столько ходил? — спросила мать. Юбку она заткнула за пояс, волосы повязала платком. — Тебя тут больные спрашивают, с работы спрашивают, а я почём знаю?

Холодная вода и материн вид успокоили Кешу.

— Я был в Москве и сегодня опять улечу. Ты, мать, кончай разводить слякоть, давай варить чёрное. Ну? — Он пошёл в кухню и уже из кухни крикнул: — Быстрей давай. Там моя Нинка концы отдаёт.

И вдруг мать вошла в кухню с тряпкой в руках.

— Тебе, ироду, всего мало. Таку девку загубил. Чужих лечишь, скольких вылечил! А таку девку загуби-ил! Как она тут ходила за тобой! Наварит, наубирается, напечёт. И сама справная. А уж глаз с тебя не спускала. — Кеша вытаращился на мать. Его бессловесная мать ругалась, кричала и плакала! — Как кобель, мотаешься по бабам, думаешь, я не вижу? Я всё вижу! Или со своим Жоркой жрёшь водку, приходишь, глаз не можешь прорезать. И что с тобой сделалось? Был человек, в деда был — безотказный. Своё дело, как положено, справлял. Никому зла не делал. В судии не записывался. Никого не проклинал. Сам лекарство по домам таскал в стужу и в дождь за десятки километров. Каждого больного до ума доводил. Не позорил деда! Где дедовы заветы? Носишься за мишурой. Твой дед детей растил путём, мать не забижал. Людям облегчение делал без просьбов и умолений. Ты чего взбесился, скажи? Начнёшь лечить, бросишь. Только водку жрать… Данную тебе силу пустил по ветру. Непуть бестолковый. — Лицо матери перекосилось презрением. И Кеша забыл осадить её, слушал немо, открыв от удивления рот. — Больной, он больной и есть. Тебе Оля письмо писала, ты ответил? Я думала, ты послал ей лекарство. Значит, не послал.