— Нет, не могло, — осклабился шакалоголовый. — Но мне-то что? Пускай бы они так подумали!

— Они, наверное, гнались за тобой? — спросил Огерн. — А почему? В чем ты провинился?

— Вроде как преступление совершил. Возгордился. Я осмелился спросить у своих сородичей, по какому праву нас погоняет ульгарл. Никто мне ничего не смог ответить. Тогда я решил, что больше не стану покоряться великану. Это означало, что я погибну, поэтому я взял и убежал от своих. Как только ульгарл узнал об этом, он выслал за мной погоню, чтобы поймать меня и наказать за непослушание медленной смертью.

— Нечего дивиться тому, что до сих пор никто не слыхал, чтобы хоть один из клайя отвернулся от Улагана.

— Ну а враг нашего врага — наш друг, — медленно проговорил Огерн.

— Ну хотя бы союзник. — Лукойо взглянул на Манало. — Но что ты скажешь про жителей деревни, Учитель? Они были с нами так добры, а потом решили пролить мою кровь. Как это понимать?

— По их понятиям, ты предназначил себя в жертву тогда, когда согласился совокупиться с женщинами, служащими их выдуманной богине, — объяснил Манало. — Это означало, что ты не откажешься совокупиться с новообращаемой, а по их понятиям это значит, что ты готов уплатить положенную за это цену.

— Кто же их так обработал?

— Лабина, — отозвался Манало. — Таких, как она, я распознаю по плодам их трудов, по тому, какой вид она старалась принять, когда раскрасила себя и напялила маску — третью ипостась богини — ведьмы и разрушительницы. Она — почитательница Улагана, посланная им в деревню, дабы разрушить почитание Рахани и увести людей от учения Ломаллина. Улаган научил ее, как надо смеяться над Рахани, как превратить ее образ — образ женщины, дающей жизнь и питающей людей, — в образ развратницы, развратницы и мужчин, и женщин.

Ради того, чтобы люди стали поклоняться лжебогине, она обратила акт любви в зрелище, выставленное на всеобщее обозрение, и притом любовь стала восприниматься как чисто телесное наслаждение, а такие наслаждения перестают радовать, когда искатели их пресыщаются. Они же не понимают, что наслаждение, которого они жаждут на самом деле, должно исходить от сердца.

— И к тому же все становится так дешево, когда выставляется напоказ, — пробормотал Огерн.

— Да. Кроме того, она прославляет смерть, — вздохнул Манало. — Крестьяне держали в тайне от вас ведьминский лик, иначе вы бы убежали. Даже ты бы удрал от прекрасных чаровниц, Лукойо. Расчет ведьмы был прост.

— Но кто та богиня, чей образ извратила Лабина?

Манало пристально посмотрел на Огерна и, уловив дрожь в его голосе, ответил:

— Это соратница Ломаллина. Вначале она держалась особняком от ссоры Ломаллина с Маркоблином — у нее были другие интересы.

— Это какие же? — поинтересовался Лукойо.

Манало вздохнул.

— Она великодушна, но, что важнее, мягкосердечна, а потому, стоило ей увидеть кого-нибудь, кто нуждался в утешении, она незамедлительно это утешение предлагала… а она была очень красива.

— Значит, мужчины просили ее о телесном утешении, — заключил Лукойо. Он разволновался, глаза его засверкали. — А кто у нее искал утешения? Какие мужчины? Люди?

— Нет. Или если и искали, то нечасто. К тому времени, когда на земле появились люди, эта улинка уже много претерпела от мужчин-улинов, успевших воспользоваться ее мягкосердечностью, а потом отвернувшихся от нее. Так что она на ту пору сильно посуровела, во всяком случае, перестала отдавать себя кому попало.