Пятнадцать овец были всем его нехитрым богатством, накопленным за годы тяжкого труда. Были.

Недавно он отстроил дом, недавно отстроил хлев, недавно начал вставать на ноги, продавая шерсть и мясо. И теперь всё рухнуло вместе со стенами скотного двора. Зверь напал ночью, а может, и не один, в щепки разметал овечий домишко и загрыз животных. На шум поднялись все соседи, все семь домов. Места окраинные, люди виды повидавшие живут, ничего уже не боятся. Огни зажгли, в сковороды били, спугнули хищников. Да поздно.

Не в состоянии ещё взять себя в руки, он сидел на земле, запустив пальцы в тёмные волосы, и смотрел, как добросердечные соседи разбирают завалы, сортируют доски и обломки, вытаскивают из-под мусора, в который превратился чистенький хлев, окровавленные тушки и куски его прекрасных беленьких овец. С каждой новой кровавой находкой глаза фермера наполнялись слезами, и он кусал губы.

— Эй, Тасилий, — к нему подошёл розовощёкий сосед Валим, в руках его были два обломка доски. — Таська, смотри-ка чего.

Фермер поднял на него полные отчаянья глаза. Сосед тыльной стороной ладони утёр со лба пот, выступивший на жаре, и протянул Тасилию дощечки. На посеревшем, будто покрытом серебром дереве расцвели глубокие желтоватые царапины. Размер их был впечатляющий, медвежий, не иначе. Рукавом рубахи Тасилий стёр с глаз пелену слёз и взял в руки доски.

— Мы с людьми-то тут подумали, — начал Валим, выпрямляясь. — Нежить то была, Таська. Не иначе, как из Приграничных лесов прискакала к нам. Ты не реви, а радуйся, что сам цел, да мы все целы, что до домов тварь энта не добралася.

Тасилий отбросил доски, подтянул колени к подбородку и обнял их.

— Тась, — сосед по-отечески положил ему рабочую лапищу на плечо, — а овец-то сжечь надо. Поганое мясо-то, зубья-то у нежити поганые…

— Делайте, что надо, — отмахнулся Тасилий, встал с земли и, пошатываясь, побрёл к дороге, до дома от хлева было всего двадцать футов.

Валим с тоской смотрел вслед соседу. Жалко было парня, только, кажется, на ноги встал, а тут такое. Ну и пусть, что они из-за общего забора цапались, бывало! Соседи же.

— Эй, Валим! Ну, чего там? Чего встал-то? — зычно крикнула жена, откидывая в кучу мяса овечью ляжку. Над кучей уже роились с жужжанием мухи.

— Да иду я.

Он быстро подошёл к людям на завале и сам стал откидывать доски. Работы ещё было много. Сивый Митяй, крепкий, жилистый старик из дома с другого края деревни, прошедший, говорят, всю войну с вилами наголо, выпрямился, похрустывая спиной.

— Чую я, к ночи нам готовиться надобно!

— А чего к ночи? — молодая девица Роска, с тугой косой, уложенной на затылке с алой лентой, выпрямилась тоже, отмахивая от лица жирную муху. — Отогнали зверя же, чай не сунется больше.

— Крови он тут вкусил, — объяснил Митяй, — теперь не отвадишь. Надо вокруг деревни костёр жечь да колья выстругать. Да и весточку к магу в Дорсан послать недурно.

— До Дорсана двадцать миль, пешком, чай, никто не пойдёт, — возразил ближайший сосед Валима, Ронс, щуплый заводчик кур с бегающими глазками. Со временем он и сам становился похожим на курицу, вот и в голосе кудахтанье слышалось.

— Надо будет, я пойду, — весомо возразил Валим.

— Нет, Валим, ты здесь нужнее, — Митяй осмотрел народ, стоящий на досках, как крестьянское ополчение в годы войны. — Я лошадь свою дам, а отправим Павку, сына твоего. Справится малец?

Валим глянул на шестнадцатилетнего Павку, приосанившегося по такому случаю, и усмехнулся. Сорванец всеми силами пытался показать, что он уже взрослый, трепетно лелея жиденькие первые усы.