— Тебе надо поспать, — прошептал Кельдерек.

Встрепенувшись, девушка подошла к кровати, легко поцеловала его и с улыбкой кивнула в сторону соседней комнаты, словно желая сказать, что ляжет спать там, а в следующий миг вернулась Дириона. Но позже ночью, когда он с воплем пробудился от страшного сна о Геншеде, рядом с ним по-прежнему сидела Мелатиса. Мечась во сне, он ушиб раненый палец, от боли в глазах мутилось, и девушка утешала его, как малого ребенка или домашнее животное, по нескольку раз повторяя одни и те же фразы ласковым, уверенным тоном: «Ну-ну, мой хороший, сейчас все пройдет, сейчас пройдет… потерпи немножко, потерпи немножко, сейчас все пройдет…», и наконец он почувствовал, что боль и впрямь отступает. Когда первые лучи рассвета прогнали ночной мрак, Кельдерек тихо лежал без сна, прислушиваясь к ровному плеску реки и набирающим силу звукам утра — птичьему щебету, стуку горшков, треску сухих веток, ломаемых о колено.

Впервые с тех пор, как он покинул Ортельгу, осознал Кельдерек, звуки эти радовали слух и наполняли сердце предвкушением нового дня. Сытно поесть с утра, выполнить дневную работу, ввечеру возвратиться усталым к домашнему очагу, обнять любимую, говорить и слушать — человек, имеющий возможность жить такой жизнью, подумал он, владеет поистине бесценным сокровищем.

Однако, когда Мелатиса накормила его и сменила повязку на руке, Кельдерек снова крепко заснул и проснулся незадолго до полудня, разбуженный солнечным лучом, коснувшимся смеженных век. Невзирая на боль, он чувствовал себя бодрее — уже не беспомощной жертвой, во всяком случае. Через несколько минут он спустил ноги на пол, с трудом встал, держась за кровать, и огляделся вокруг.

Его комната и соседняя располагались на верхнем этаже довольно большой хижины: дощатые стены и пол, тростниковая крыша вроде ортельгийских, настланная на стропильные жерди из зетлапа. С восточной стороны, за изголовьем кровати, тянулась галерея с перилами, а прямо под ней протекала река.

Подхромав к перилам, Кельдерек оперся на них и устремил взгляд за Тельтеарну, на далекий дильгайский берег. Посередине сверкающего на солнце потока рыбачили мужики, натянув сеть между двумя челнами, а слева на мелководье, совсем близко, стояли и пили несколько тощих волов. Тишина царила такая, что немного погодя слух Кельдерека уловил чье-то легкое дыхание. Он заглянул в соседнюю комнату и увидел Мелатису, спящую на такой же низкой, грубо сколоченной кровати, как у него. Во сне она была не менее прекрасной: безмятежно сомкнутые губы, гладкий лоб, продолговатые веки — что две волны, набегающие на щеки темными росплесками ресниц. Любимая женщина, которая ради него почти не спала сегодня ночью и вообще не спала вчера. Возвращенная ему Шардиком, которого он проклинал и хотел убить.

Кельдерек вернулся на прежнее место и долго стоял, облокотясь на перила и наблюдая за медленно плывущими облаками и их отражениями в реке, гладкой как зеркало: когда две утки пролетели на фоне белого облака, описали в небе круг и устремились вверх по течению, он видел отражения в воде так же отчетливо, как самих птиц. У Кельдерека возникло ощущение, что он уже видел такое прежде, — только вот где и когда?

Он выпрямился, собираясь помолиться, но не смог поднять раненую руку, а через несколько секунд, одолеваемый слабостью, опять тяжело оперся на перила. Потом долгое время все мысли Кельдерека, не облекаясь в слова, вращались вокруг его собственного былого невежества и слепого упрямства. Однако, странное дело, мысли эти не угнетали, не вызывали в душе стыда и страдания, а под конец вылились во всепоглощающее чувство смирения и благодарности. Таинственный дар Шардиковой смерти, теперь понял Кельдерек, бесконечно больше всякого чувства личного стыда и вины и должен быть принят без мучительных размышлений о собственном ничтожестве — так принц, скорбящий о кончине отца, должен сдерживать свое горе и с полным самообладанием принять на себя как священный долг все заботы о государстве, ответственность за которое перешла к нему.