Исповедь самому неподходящему человеку в самой неподходящей для того обстановке явно приносила ей облегчение.

— Стоит ли удивляться, — продолжала она, — что я прибегла к тем же самым способам, когда ты меня сюда привез? Чисто инстинктивно, но скажу тебе правду, мне это было страшно неприятно. Почему чресла оказывают на рассудок мужчины такое тираническое влияние? Взгляни на жуткого Саира, на мальчишку Фалама… Я почувствовала, что ты не такой, Хамид, хотя честно признаюсь, никогда не считала тебя благословенным. Теперь поняла, что твой шип выдернут, копье брошено, никогда уже не вонзится в плоть жертвы. Ты из особой породы, Хамид. Даже средь этой породы особенный. Не вижу в тебе слабостей, присущих кастратам. Даже если считаешь себя таковым, то по темпераменту ты боец.

— Я и есть боец, — шепнул он.

— Одно ясно, Хамид: в твоих глазах видна боль. Ты считаешь себя обязанным обороняться, в чем тебе не помешают ни боги, ни люди. — Она вдруг отвела глаза, словно сама болезненно переживала его трагедию, стремясь ее облегчить. — Мне можешь рассказать, Хамид. Можешь облегчить душу. Поделись со мной травкой, давай отбросим взаимные страхи и недоразумения.

Его пронзило желание прильнуть к ее груди. Он не мог устоять перед ней, хотя не признавал, что сдается, а чувствовал в этом веление судьбы. Как тот самый мужчина, сознательно отрекшийся от Аллаха в византийской тюрьме, постоянно твердя, будто верил только в самого себя. Но так и не смог преодолеть тщеславное убеждение, будто все на свете события происходили исключительно ради осуществления его судьбы.

Он не забыл о выкупе. Знал, что Саир с Фаламом готовы взбунтоваться. Встречался с ними все реже, выкрикивал несколько кратких приказов, которым они в последние дни повиновались с любопытной покорностью, точно скрывали какие-то сведения, ставшие им известными, или задуманные планы. Явно заподозрили, будто он поддался чарам сказительницы, несмотря на уверенные заявления о полной осведомленности обо всех ее уловках; да пропади они пропадом, пускай думают, что им будет угодно — без него до сих пор таскали бы кошельки у паломников, душили старух и трахали шлюх. В то же время уверенно можно сказать, что они ничего не предпримут, пока не лишатся последней надежды на выкуп, или пока Абдур не появится. В конце концов это преступники, легковерные и ничего не знающие, кроме грубости. Только воздух портят своим зловонием. Представление Саира о любви сводится к шакальим укусам в плечи верблюдиц. Фалам сам себя ублажает, сунув под одежды руку, думая, будто никто не видит. Об опьяняющей любви понятия не имеют.

А Хамида, считавшего себя другим, неудержимо тянуло к Шехерезаде. Две недели они кружили друг возле друга, как дикие звери, уже больше не в силах противиться единению. Он впервые сел к ее ногам, как будто совершив самый естественный в жизни поступок, с отсутствующим видом протянул ей шарик гашиша.

— Я был лучником в аббасии… — прохрипел он. Воспоминания просачивались болезненно, как жидкость из проткнутого волдыря. — Знаешь… что такое аббасия?

— Конечно, Хамид.

— Лучники… — продолжал, он, беря себя в руки, — в армии хуже скота. — И тряхнул головой. — У кавалерии все есть… булавы, мечи, пики… у них даже кони в кольчугах. А у нас одни луки. Нас всегда посылали вперед… расстреливать передовые ряды вражеской пехоты. Павших даже не хоронили. Призывали действовать во имя Пророка, Аллаха и повелителя правоверных. Снова и снова приказывали. Ради этой самой «святой троицы»… — горько шепнул он, покосившись на Шехерезаду в ожидании поддержки.