У Ростислава был довольно большой опыт с женщинами, и он хорошо знал, что ослепленность Богданы рано или поздно пройдет и тогда он потеряет ее, знал, что выпустить ее в широкий свет, на большие оперные сцены, - значит, потерять сразу. Поэтому потихоньку стал делать все, чтобы приготовить из нее маленькую камерную певичку, пренебрежительно говорил о ее таланте, призвании, вдохновении. Она и слушала и не слушала. Загадочность, которая так поразила его в тоненькой десятикласснице, с годами в ней не пропадала, внешне Богдана совсем не менялась, в душе, видимо, тоже. Заглянуть в ее душу Ростиславу не удавалось никакими путями, он вертелся вокруг своей молчаливой задумчивой жены и понимал, что чужой ей был, чужим и остался. Со временем все сильнее чувствовал, что потеряет ее, знал это еще тогда, когда женился, знал наверняка, что потеряет, но ничего не мог поделать. Это предотвратить было так же невозможно, как невозможно вернуть артиллерийский снаряд, который, выстреленный далеким пушкарем, летит на тебя, чтобы разорваться на осколки, разрывая на куски и тебя самого.

Внешне плотный и грубоватый, циничный в своих взглядах на музыку и жизнь, Ростислав обладал той необходимой дозой внутренней интуиции, которая всегда предупреждала его о близкой опасности. Это был себялюб с вмонтированной в него естественной радарной установкой, похожей на ту, что есть у летучих мышей.

И когда после концерта на заставе увидел Богдану возле невысокого капитана с уверенно поднятой бровью, он сразу затревожился и побежал бы вслед, если бы не пришлось выслушивать дурацкое татаканье на баяне заставского шофера.

Тогда, в машине, после короткой их стычки, сидел, глядел на нее умоляюще, глядел бы так до скончания века. Дома попытался шутить: «Влюбленный носорог всегда прыгает перед самкой, пыряя рогом воздух, и брызгает слюной во все стороны. Если хорошенько поразмыслить, то все мы пускаем слюни - и на это идет вся наша энергия. Ты прости, мое золотко, что я сегодня…» Он попытался было похлопать ее по щеке двумя пальцами - указательным и средним, как это делал в минуты хорошего настроения. Но Богдана брезгливо отстранилась и сказала, что запрещает не то что прикасаться к себе, но вообще обращаться с чем-либо. Ростислав понял: неотвратимое приблизилось впритык. Он лихорадочно стал обдумывать, как еще можно помочь беде. Запугать Богдану он не мог - знал это слишком хорошо. Она вообще не ведала, что такое страх. Он всегда удивлялся: откуда у нее такое чертовское мужество?

Осудить ее перед всеми в филармонии за моральное разложение? Но ведь не было никакого морального разложения! Ревность никогда и нигде не принимается за доказательство. У него в руках был еще один удар, от которого не устояли бы ни сама Богдана, ни ее такая святая да божья матушка. Ах, как ей не хочется слушать о своем братике Яремочке после того, что тот натворил на родной земле! А известно ли вам, сударыня, что ваш братик, экс-иезуит, экс-эсэсовец и экс-бандеровец, живехонек и здоровехонек и цветет и процветает в Западной Германии да еще и интересуется вашим адресом, чтобы передавать рождественские поздравления, а может и нагрянуть в гости!

Ростислав получил два письма от Яремы, ответил ему, чтобы зацепить на крючок покрепче все это святое семейство и держать его, про всякий случай, в руках. Он не пылал гражданским возмущением, узнав, что преступник Ярема Стыглый и дальше счастливо живет где-то в немецком городе, его но встревожило и то, что тот отозвался после длительного молчания, не задумался он, откуда Ярема узнал адрес (тот прислал письмо на филармонию, и у Ростислава гордо заколотилось сердце: его артистическая слава докатилась до заграницы!), он бы, видимо, никому и никогда не сообщил о воскресении одного из тех, кто поливал кровью родную землю, если бы не допекло его самого и если бы не замахнулись на его куценькое благополучие. А так как он придерживался железного принципа: своего не отдам! - то и обдумывал теперь лихорадочно, как использовать против Богданы и ее матери свой последний, самый крупный, самый страшный козырь

Пока Богдана была с ним, он не мог на это решиться.