Изменить размер шрифта - +
Крепкий, кругленький, точно выточенный торс маленького Шерамура, его античные ручки, огневые черные глаза и неимоверно сильная растительность, выражавшаяся смолевыми кудрями и волнистою бородою, производили на нее впечатление сколько томное, столько же и беспокоящее. Он представлялся ей маленьким гномом, который покинул темные недра гор, чтобы изведать привязанность, – и это ничего, что он мал, но он крепок, как молодой осленок, о котором в библии так хорошо, рассказано, как упруги его ноги и силен его хребет как бодро он несется и как неутомимо прыгает. Она знала в этом толк. Притом он был franc novice[3 - добровольный послушник – франц.] – это возбуждало ее опытное любопытство, и, наконец, он молчалив и совершенно не подозрителен.

 

И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела без призора за то, что не знал: «почему сие важно в-пятых?»

 

Она была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это делалось на основании какого-то текста то графиня не находила этого нимало странным. Напротив: это было именно как следует, – потому что они не так как мы примемся да и бросим, а они до конца держатся правила: fais ce que tu dois.[4 - исполняй свой долг – франц.]

 

И та действительно держалась этого правила: она учила Шерамура по-французски, употребляла его для переписки «стишков» и «трактатцев» и часто его подкармливала, спрашивая на его долю котлетку или давая ему каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.

 

Все это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура. Но это замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в моих сокращениях оно должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа, насколько он сохранился в моей памяти.

 

– Она, – говорит Шерамур, – раз взяла меня за бороду, и зубами заскрипела. Я говорю: «Чего это вы?»

 

«Приходи ко мне в окно, когда все уснут».

 

Я говорю:

 

«Зачем?»

 

«Я, – говорит, – тебе сладости дам».

 

«Какой?»

 

Она говорит:

 

«Кис-ме-квик».

 

Я говорю:

 

«Это пряник?»

 

Она говорит:

 

«Увидишь».

 

Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.

 

«Иди, – говорит, – за ширмы, чтобы тень не видали».

 

А там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна губастая, а одна такая.

 

Она спрашивает:

 

«Чего хочешь: коньяк или шартрез?»

 

«Мне, – говорю, – все равно».

 

«Пей что больше любишь».

 

«Да мне все равно, – а вот зачем вы так разодеты?»

 

«А что такое?»

 

«То, – говорю, – что мне совестно – ведь вы не статуя, чтоб много видно».

 

– А она, – вмешиваюсь, – как была разодета?

 

– Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до самых пор, везде тело видно.

 

– Хорошее тело?

 

– Ну вот, я будто знаю? Мерзость… по всем местам везде духами набрыськано и пудрой приляпано… как лишаи… «Зачем, говорю, так набрыськались, что дышать неприятно?»

 

«Ты, – говорит, – глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого набрыськаю», – и стала через рожок дуть.

Быстрый переход