– Что-о?

Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:

– Как, она бесстыдница?

– А зачем она черт знает что читать дает.

– Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.

– Книжку.

– Какую?

– Нет-с, я этого не могу назвать.

– Назовите, – я этого требую, потому что я уверен, что она ничего бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.

– Нет, не выдумал.

А я говорю:

– Выдумали.

– Не выдумал.

– Ну так назовите эту бесстыдную книжку.

Он покраснел и засмеялся.

– Извольте называть! – настаивал я.

– Так… вы по крайней мере – того…

– Чего?

– Отвернитесь.

– Хорошо – я на вас не гляжу.

– Она сказала…

– Ну!

Он понизил голос и стыдливо пролепетал:

– «Вы бы читали хорошие английские романы…» и дала…

– Что-о таакое?!

– «Попэнджой ли он!»

– Ну-с!

– Больше ничего.

– Так что же тут дурного?

– Как что дурного?.. «Попэнджой ли он»… Что за мерзость.

– Ну, и вы этим обиделись?

– Да-с; я сейчас ушел.

Право, я почувствовал желание швырнуть в него что попало или треснуть его стаканом по лбу, – так он был мне в эту минуту досадителен и даже противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью… И только тут я понял всю глубину и серьезность так называемого «петровского разрыва»… Этот «Попэнджой» воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить и рассуждать о романе было некогда, потому что появился комиссионер и возвестил, что время идти в вагон.

Шерамур все провожал нас до последней стадии, – даже нес мой плед и не раз принимался водить туда и сюда мою руку, а в самую последнюю минуту мне показалось, как будто он хотел потянуть меня к себе или сам ко мне потянуться. По лицу у него скользнула какая-то тень, и волнение его стало несомненно: он торопливо бросил плед и побежал, крикнув на бегу:

– Прощайте; я, должно быть, муху сожрал.

Такова была наша разлука.

Глава восемнадцатая

Париж давно был за нами.

По мере того как я освобождался от нервной усталости в вагоне, мне стало припоминаться другое время и другие люди, которых положение и встречи имели хотя некоторое маленькое подобие с тем, что было у меня с Шерамуром. Мне вспомянулся дерзновенный «старец Погодин» и его просветительные паломничества в Европу с благородною целию просветить и наставить на истинный путь Искандера, нежные чувства к коему «старец» исповедал в своей «Простой речи о мудрых вещах» (1874 г.). Потом представился Иван Сергеевич Тургенев – этот даровитейший из всех нас писатель – и «мягкий человек»; пришел на ум и тот рослый грешник, чьи черты Тургенев изображал в Рудине, – человек, которого Тургенев видел и наблюдал здесь же, в этом самом Париже, и мне стало не по себе.