LXXVIII

ПРИГОТОВЛЕНИЯ К СВАДЬБЕ

И если Бог заблуждался, если, вопреки всем вероятностям и возможностям, этот Бог оказывался, как следствие, столь неразборчивым или столь несправедливым, если жизнь человеческих существ состояла лишь из набора материальных событий, предоставленных воле случая, и на этого Бога никто не имел права жаловаться, Рене будет бороться против такого Бога, он будет жить достойно и честно без такого Бога.

Испытания были слишком долгими, и он вышел из них чистым, незыблемым и твердым, словно ледник; его детские представления рушились и обломками падали к его ногам, как падают в пылу сражения плохо скрепленные части стальной брони. Но, подобно Ахиллу, он уже не испытывал надобности в броне. Судьба, злая мачеха, закалила его в Стиксе; ему претило зло, и только потому, что он знал: это было зло. Ему не было нужды совершать добро в надежде на воздаяние — потому что не было в нем веры в то, что Бог поможет и защитит человека в опасностях, которым тот подвергается; он уверовал в силу как средство защиты, в свой опыт, в свое хладнокровие. Он различал качества, которые получил извне, от природы, и духовное и физическое совершенствование, которыми занимался сам. В тот момент, когда эти представления укоренились в его сознании, Рене перестал возлагать на Бога ответственность за незначительные события в своей жизни; не делал ничего плохого, потому что питал ко всему плохому отвращение, и, напротив, совершал добрые поступки, поскольку творить добро есть долг, возложенный на человека обществом.

Находясь рядом с таким человеком, Жанна имела основания утверждать в беседах со своей сестрой: «Я не полагаюсь на себя, а полагаюсь на него». Теперь, в полной мере пользуясь тем, что Рене предстояло провести с ними какое-то время, она стремилась по возможности быть рядом с ним: они совершали долгие верховые прогулки по окрестностям поселения, возвращаясь только по звону колокола, возвещавшему время завтрака, либо когда их принуждала жара. После полудня они снова покидали колонию и временами, случалось, забредали слишком далеко, забывая об осторожности; впрочем, когда Рене брал с собой ружье, висевшее на седле, и пистолеты, Вложенные в кобуры, Жанна могла не бояться ничего. К тому же через некоторое время ею также овладело равнодушие к опасностям, и теперь она скорее искала их, нежели старалась их избегать.

Каждый день молодые люди уединялись на одной из веранд большой комнаты. Там они вели философские беседы — всего лишь месяц назад Жанна их не понимала и, следовательно, не могла и спорить. Сейчас особенно часто она возвращалась к мыслям о великой тайне смерти, в которую погружался еще Гамлет, но так и не достиг дна. Ее мысли отличались ясностью, чистотой и удивительной смелостью; никогда прежде не задававшийся подобными вопросами, ее разум был открыт для восприятия, что позволяло ей распознавать если не истину, то хотя бы логику в рассуждениях Рене.

Во внешнем же облике Жанны мало что изменилось: она только выглядела еще бледнее и еще печальней, да взгляд стал более воспаленным — вот, пожалуй, и все. Почти каждый раз, когда их ночное бдение близилось к концу, она опускала свою голову ему на плечо и засыпала. Рене оставался неподвижен, устремив свой взор на свет яркой луны; сердце у него сжималось: юное и прекрасное дитя, обреченное на тоску и несчастье. И только если вдруг в нечаянной дреме на его ресницы выкатывалась слеза, он пробуждался, напрягал волю, вздыхал, смотрел на небо и смиренно в мыслях вопрошал, могут ли страдания в мире этом сделать добрее мир какой-нибудь другой.

Так проходили дни и ночи. И только Жанна становилась все бледнее и все печальнее с каждым днем.

Утром приехал отец Луиджи, которого одни ждали с таким нетерпением, в то время как других при мысли о его приезде охватывал страх.

На этот раз Жанна не могла скрыть ужас, вызванный в ней приездом священника: она бросилась на кровать и затряслась в рыданиях.