Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла тяжкая авария, и он теперь действует согласно не положенным законам жизни, а собственным беспорядочным капризам.

— Ах, милая Жанна! — в отчаянии вскричал Рене. — Вы губите себя.

— Ах, милый Рене, — ответила Жанна, — если бы у меня еще было время, я бы просто умерла совсем, совсем одна.

LXXX

ЭВРИДИКА

Настало время обеда. Элен, прогнав с лица малейший след радости, переполнявший ее сердце, поднялась к Жанне узнать, не собирается ли та спуститься. Однако нашла ее в таком состоянии подавленности, что никакие развлечения не могли помочь ее разрушенному сознанию. Элен первая попросила Рене быть с сестрой, понимая, что только он мог справиться с ее страданием, если не прекратить его, то хотя бы приглушить.

Рене в свою очередь выглядел разбитым: у него больше не оставалось для Жанны утешающих речей. Он вздыхал, смотрел на нее, протягивал к ней руки; у них появился свой язык друг для друга, более выразительный, чем все слова, которые они могли бы сказать.

Если бы Рене только мог думать, что несколько дней отсрочки его отъезда исцелят Жанну, он, конечно же, отложил бы его. Есть нравственные обязательства, которых бегут, но есть и умы, для которых эти обязательства — необходимость. К тому же у Жанны появилось свое дело в этом отдалении отъезда. Через семь-восемь дней она принималась вести отсчет до следующего понедельника; но проходил понедельник — а для нее не существовало больше ничего, словно она была маятником часов, заведенных на восемь дней вперед, в течение которых его движение замирает, — и она начинала сызнова.

Молва о болезни Жанны разнеслась по всему поселению, и поскольку все ее любили, все были опечалены. Некоторые считали, что болезнь была ниспослана на нее чарами змей.

Вспоминали также негритянку, которую Рене сбил, а потом видел в тот день выходившей из комнаты Жанны. Рене все эти слухи, бытовавшие среди челяди, пропускал мимо ушей, но не мог забыть слов, вырвавшихся у Жюстина в тот день, когда появилась старуха:

— Добрый выстрел из ружья — и мы избавлены от старой ведьмы.

Спускаясь теперь к обеду — Жанна велела ему сойти и извиниться от ее имени, что она не сможет быть, — он почти разделял мнение Жюстина о проклятой негритянке. Как никто другой зная причину недомогания Жанны, он все же расспросил его о старухе.

О змеиных чарах вспомнили потому, что она умела усыплять змей и прикасаться к самым ядовитым из них без вреда для себя. Но этим ее таланты не ограничивались. Говорили, что она знала ядовитые растения, которые в несколько минут убивали человека и от которых чахли животные, опять же до смерти.

Какие отношения могли быть у Жанны с подобной женщиной?

Поднимаясь к больной, Рене намеревался расспросить ее, но при виде этого ангела чистоты слова замерли у него на устах. И в то же время какое-то неясное, очень странное ощущение ужаса постепенно овладевало им. Его охватила дрожь предчувствия; внезапно у него сжалось сердце, и он издал приглушенный крик, заставивший Жанну вздрогнуть.

Итак, он вошел к ней; он прижал ее к своей груди, как это делает отец с ребенком, которого боится потерять, обнял за голову, осыпал руки поцелуями; все эти его ласки были столь чувствительны и одновременно столь далеки от всякой чувственности, что Жанна не обманывалась в его настоящих чувствах. Но эти ласки, столь для нее непривычные, не казались от этого менее сладостными, и какое-то подобие жизни, возродившееся в ней, заставило сильнее биться сердце, окрасило щеки румянцем; она взглядом поблагодарила Рене за нежность и дружеские чувства.

Наступила ночь. Молодые люди поспешили занять свое место на веранде. Как будто все вокруг пришло в согласие, чтобы внести спокойствие в душу бедной Жанны! Не бывало более прекрасной ночи, никогда более светящееся небо не разгоняло ночной мрак, и никогда еще ночь так не старалась быть полным отсутствием дня.