Я вновь взялся за работу. И теперь уже три тюленя примеривались мне подсобить — или что еще там было у них на уме. Повернувшись к ним спиной, я наконец высвободил винт, вынырнул и влез на борт.

— Вот видишь, — сказал мне Тео (с некоторым разочарованием, как мне показалось), — ничего же не случилось, а?

Я не представлял себе, что Тео планирует делать дальше, но он скоро меня просветил.

— Maintenant (А теперь (фр.)), — сказал он твердо, — мы поплывем домой под парусом.

Я не знал, что у нас есть парус… и какой же это оказался парус! По-моему, свою жизнь он начал на греческой триреме, ибо древности был неописуемой. Косой, бермудский по форме, он был таким тонким, истертым, что ветер, веявший легчайшим зефиром, продувал его насквозь.

С помощью весел-бревен мы преодолели дикую толчею, где накатывающаяся зыбь встречалась с отливным течением, и вновь оказались в открытом океане.

Теперь береговая дымка, такая прелестная в Барашуа, превратилась в коварного врага, так как маскировала низкую линию дюн и смазывала силуэты Микелона и Ланглейда. Вскоре мы оказались в полном одиночестве в пустом океане, где не было видно ни клочка суши.

Впрочем, оснований опасаться, что мы заблудимся, никаких не было. На «Орегоне» имелся компас. Тео с гордостью извлек его из-под скамьи и небрежно водворил на машинный люк — то есть на триста с лишним фунтов железа. Компас, по-моему, был китайским, века, на глазок, двенадцатого. Песок настолько отшлифовал стекло, что картушка стала неразличимой. Впрочем, поскольку стрелка заржавела и приросла к картушке, особого значения это не имело. Но главное, у нас был компас! Тео никогда на него не глядел, что, пожалуй, было и к лучшему.

А «Орегон» плыл себе и плыл. Парус то и дело падал, когда лопались его подгнившие фалы. А затем начали рваться гик-шкоты. Этот парус чаше чинился, чем ловил ветер. Пустяки. Мы понемножку двигались примерно в южном направлении, все больше погружаясь в ощущение нереальности и, как ни странно, тихой безмятежности Нам бы следовало с ума сходить от тревоги, а мы ничуть не сходили. Полеживали на настиле под лучами предвечернего солнца, пили вино, ели гусиный паштет, болтали, задремывали и коротали время с беззаботностью, которую задним числом трудно понять. Мы так бы и коротали время до скончания века, если бы ветер не начал менять направление. Таинственным образом он менял его и менял, пока не задул с юго-востока.

Мы с Тео переглянулись, хотя ничего вслух не сказали. Делиться нашими мыслями с Клэр не имело смысла, но мы оба знали, что такая перемена в такое время года и при такой погоде, которая баловала нас весь день, означает приближение шторма.

Я не встревожился даже тогда. Что-то в несокрушимой уверенности Тео и в выносливости «Орегона» делало всякий страх смешным. Ну попадем мы в ураган, так что? Я не сомневался, что «Орегон» выдержит. И все-таки я обрадовался, когда береговой туман рассеялся и оказалось, что мы находимся милях в пяти от Ланглейда.

Ближе к берегу мы подойти не могли, поскольку «Орегон» не имел киля, а потому не мог идти бейдевинд. Ветер теперь заметно посвежел и дул нам в правый борт, и парус, в результате бесчисленных починок уменьшившийся до размеров приличной тряпки, увлекал нас вперед со скоростью в два-три узла. Двигались мы, в общем, в направлении Сен-Пьера и были вполне довольны своим ходом, пока Тео не мотнул головой в сторону кормы и я не поглядел туда.